Глядя на сдающихся в плен, он понял: постепенно и неохотно осознаваемое чувство собственной вины сковывало его. А его пассивность только помогала сломаться людям, верившим ему, с надеждой взиравшим на генеральскую фуражку.

Вопреки уговорам Макса, он не менял кожаный реглан на шинель, фуражку — на кепку с ватной подкладкой, раздобытую братом. Не из гордости. Он не снимал с себя ответственности и вины.

Последние дни, поддавшись общему настроению, он помышлял лишь о том, как выбраться из окружения. А шоссе Вязьма — Можайск гудело немецкими грузовиками, отряды Тодта [64] восстанавливали железнодорожное полотно между Вязьмой и Ржевом…

Их осталось семеро, и Сверчевский, откашлявшись, сказал:

— Вчера на пересечении просек лежали кем–то брошенные ящичные мины. Кто запомнил место? Ладно, я пойду сам.

Все шестеро последовали за ним. Он знал — и то лишь в лицо — двоих из штаба дивизии. Старик с шеей, обмотанной платком, в валенках с галошами нерешительно заметил:

— У меня, товарищ генерал, нет саперного опыта. Вроде бы для подрыва необходим бикфордов шнур?..

— Обойдемся без шнура. Я немного в этом разбираюсь.

После долгих блужданий нашли просеку. Соорудили носилки, уложили на них мины и двинулись к станции Александрино, что южнее Новодугинской. Сверчевский хранил карту этого района. У Александрино лес подступал вплотную к железной дороге. Когда ее заминировали в двух местах, он впервые за последние дни испытал облегчение. Война предоставляет лишь одну возможность — воевать.

Теперь не грех подумать о картошке. Стемнеет — что-нибудь сообразим. Его охватило возбуждение, говорливость.

— У тебя жар.

Макс приложил ладонь ко лбу. Как мать, когда заболевал кто–нибудь в семье. Градусников она не признавала.

— Я совершенно здоров, самочувствие превосходное.

Чувствовал себя он никак не превосходно. Последние дни ходил с температурой. Но не желал в этом признаваться себе, того меньше — показывать остальным.

— Раз ты такой специалист, назначу тебя начсандивом.

Чужие голоса, суматошные выстрелы оборвали разговор. Немцы прочесывали полосу отчуждения. До леса —^! рукой подать. В предвечерних сумерках прицельный огонь маловероятен. Разве что по черному пятну генеральского реглана.

Он бежал впереди, Макс — замыкающим, следил, чтобы никто не отстал. Вчера он расхвастался: шинель пробита в двенадцати местах, а у него — ни царапины. Неуязвим.

Карл цыкнул: нельзя так говорить, постучи по деревяшке…

Немцы заметили бегущих. Пулеметные трассы стлались над землей.

Сверчевский видел: до лесу ему не дотянуть. Не хватит дыхания. Каким–то чудом Макс оказался рядом, обхватил за пояс. (Никакого чуда, он всегда помнил про астму, душившую брата.)

— Еще, Карлуша, еще…

Макс выпустил его. Кто–то другой тянул теперь Сверчевского.

В лесу он огляделся. Пятеро. Рванул назад: где Макс?

Его схватили, удержали силой.

— Нельзя, товарищ генерал, нельзя.

Автоматно–пулеметные очереди стихли вместе с быстро сгущавшейся темнотой. На востоке в небе далекими искрами вспыхивали зенитные разрывы. Москва до утра отбивала воздушный налет…

Макс лежал там, где его скосила пуля, кем–то раздетый догола: обнаженное тело в насмешку перетягивал брючный ремень.

Тот самый, некогда подаренный Карлом.

…Сверчевский от всего устранился. Спутники, однако, делали вид, будто повинуются его приказам, советуются с ним.

Обошли лесами Гжатск, взяли южнее Волоколамска.

Немецкое наступление в этом районе застопорилось. 16‑я армия Рокоссовского сдерживала напор. Артиллерийский гул нарастал, фронт приближался.

Он сидел на сваленной сосне, зябко запахнувшись в негреющее кожаное пальто, мечтая лишь о затяжке. Самосад, которым делился старик в валенках с галошами, кончился два дня назад.

— Так–то, товарищ генерал…

Старик устало присел рядом.

Впервые Сверчевский внимательно всмотрелся в его лицо и понял: это не старик. Он казался таким из–за сивой щетины, разношенных валенок с галошами.

— Я из фронтовой прокуратуры. Был направлен разобраться на месте. Ни командировочным предписанием, ни каким–либо иным документом сейчас не располагаю…

Линию фронта они миновали ночью, сами не заметив. Утром увидели в деревне красноармейские ушанки, услышали русскую речь.

Выходившим из окружения здесь не удивлялись. Их отводили в избу, где за столом сидели оперуполномоченный Особого отдела и представитель политотдела 16‑й армии.

Оперуполномоченный рассматривал фотографию на удостоверении Сверчевского. Седая клочковатая борода неузнаваемо изменила лицо. Однако особиста уже не удивляли такие превращения. Он встал и протянул удостоверение.

— У меня к вам нет вопросов.

Батальонному комиссару из политотдела Сверчевский предъявил партийный билет и присел на табурет, расстегнул обтрепанное, с висящим карманом кожаное пальто.

Увидев на кителе три ордена, оперуполномоченный толкнул локтем батальонного комиссара.

— Силен мужик.

Сил мужику доставало лишь попросить хлеба и стакан воды.

Особист сорвался с места, крикнул в сени:

— Басков, мигом из комсоставской столовой термос с чаем, бутерброды. Одна нога здесь, другая — там.

Блаженно обжигаясь, Сверчевский пил из алюминиевой кружки сладкий чай.

Тем временем перед батальонным комиссаром и оперуполномоченным проходили его спутники, те, с кем он пробивался из окружения. Ни у кого из пятерых документов не было. Никаких.

Когда дверь за последним захлопнулась, Сверчевский поднял глаза на уполномоченного.

— Пишите: нижеуказанные командиры…

— У нас не принято, товарищ генерал.

— Нижеупомянутые командиры Рабоче–Крестьянской Красной Армии, находясь в сложных условиях окружения, продемонстрировали мужество и верность Советскому государству… Точка. Проставьте фамилии. С новой строки: я, генерал–майор Сверчевский, готов подтвердить это устно и письменно перед любой инстанцией…

Он расписался, вопреки обыкновению старательно выводя каждую букву.

Штаб 16‑й армии предоставил Сверчевскому легковушку, и, не будь дорога забита обозами, засветло успел бы в Москву.

При въезде в столицу машину задержали на контрольно–пропускном пункте, напоминавшем укрепленный узел: отрытые щели, противотанковые ежи, дот. Выяснилось, что у машины нет пропуска для ночной езды по городу. Однако полковник в новом белом полушубке предложил в своей «эмке» подбросить до Кировских ворот.

От Кировских Сверчевский едва не бежал, срезая углы, выгадывая метры и минуты. Через Телеграфный переулок, Кривоколенный, Армянский, Петроверигский.

И замер в темном, как и улица, парадном подъезде.

Сколько раз там, под Вязьмой, когда шансов увидеть близких, Москву почти не оставалось, он в полудреме проделывал подъем по этой лестнице. Четыре ступеньки, площадка, первый марш, второй…

Он перевел дыхание, прежде чем надавить на кнопку звонка.

Обычно он нажимал отрывисто, коротко и сердился, если не сразу открывали.

Сейчас долго держал палец на кнопке, слыша, как за закрытой дверью в коридоре разносится назойливое дребезжание. Потом — тишина. Он надавил снова. Потом дал два длинных звонка соседям — Захаровым. Теперь не отпускал палец, вдавливая слабо пружинившую кнопку.

Удостоверившись в конце концов, что квартира пуста, опустился на истоптанные ступени, изнеможенно прислонясь к решетке перил, и — мгновенно забылся. Очнулся так же внезапно.

На улице стыл ночной мрак, с крыши здания Наркомтяжпрома ритмично тявкали зенитные пушки–полуавтоматы.

Он не стал ждать, пока откроется метро, и отправился пешком через тревожно спящий город. Он не думал, застанет ли маму, Тадека, вообще кого–либо из семьи. Не думал, что им сказать. Ни о чем не думал. И шел, как придется, не выбирая улиц.

На пересеченной баррикадами Комсомольской площади патруль пригласил его в зал ожидания Казанского вокзала.