Под вечер Сверчевский шел по аэродрому — предстояло тем же «кукурузником» вернуться в дивизию.

Услышав у темневшего рядом «Дугласа» польскую речь, оторопело замер.

Несколько человек в гражданском, в странных полупальто негромко разговаривали между собой. Слов он не разобрал, но это были польские, голову на отсечение, слова.

К Сверчевскому вплотную приблизился командир — два ряда золоченых пуговиц, «шпалы» в петлицах, малиновый околыш фуражки.

— Проходите, проходите.

— Когда говорят со старшим по званию, просят разрешения обратиться.

— Виноват, товарищ генерал. Однако настоятельно прошу: пройдите отсюда.

«Кукурузник» летел, прижимаясь к темнеющим внизу деревьям. Сверчевский коченел в своем кожаном реглане.

Кто эти люди, кто они, говорившие на прифронтовом вяземском аэродроме по–польски?

Он отогнал назойливую, но ненужную мысль. Слишком много нужных. Рожденных сегодняшним совещанием.

   1 октября неожиданным приказом дивизия отводилась на станцию Новодугинскую для погрузки в эшелоны. Дивизия совершала марш–бросок на восток. С запада, нагоняя ее, нарастала канонада.

Разворачивалось новое немецкое наступление на Москву.

Подошедший первым к Новодугинской батальон занимал теплушки, когда последовал приказ: немедленно вернуться на прежние позиции, не допустить форсирования Днепра противником.

Однако позициями уже завладели немцы. Мост у Холм-Жирковского прогибался под танками с белыми крестами на бортах.

Всевозможные варианты боя предусмотрел Сверчевский. Кроме такого [63].

Но и противник не мог взять в толк, почему пустуют окопы и огневые позиции. Не таится ли тут подвох? Вместо того чтобы развивать успех, немцы принялись приспосабливать захваченные окопы для отражения атаки с востока.

И хотя Сверчевский был сбит с панталыку, видел, что дивизию обстреливают из ею же отрытых окопов, он догадывался о недоумении гитлеровских офицеров и, пользуясь им, контратаковал с ходу, продвинулся к Холм–Жирковскому.

Это была его первая и последняя боевая удача в сорок первом году. Удача — вопреки потерянным позициям, времени.

На дивизию навалилась вражеская авиация, из–за Днепра ударили тяжелые орудия. Батальоны залегли в открытом поле. Посланная к соседям разведка вернулась ни с чем. Фланги у дивизии оставались открытыми. Стрельба доносилась с севера и юга.

Ночью багряно пылало со всех четырех сторон горизонта. Поползло, зловеще жужжа, опасное словцо сорок первого года — окружение.

На рассвете Сверчевский вызвал командиров, собрал политотдельцев и сказал бесстрастно, почти занудливо, как начинал лекцию, когда бывал не в настроении:

— Бой в окружении является закономерной разновидностью боевых операций. Поскольку некоторые товарищи это забыли, позволю себе напомнить…

Кончил, правда, менее академично:

— Того, кто поддастся панике и проявит нераспорядительность, ждет расстрел.

Когда «кукурузник» со Сверчевским, развернувшись над Вязьмой, взял курс на запад, командир в фуражке с малиновым околышем приблизился к гражданским, беседовавшим по–польски.

— Ваш черед, товарищи. Надевайте парашюты.

Он проверил, насколько хорошо у каждого подогнан парашют, подтянул ремни, напомнил: сигнал к выброске над южной окраиной Варшавы — прерывистые гудки; не следует спешить, дергая вытяжное кольцо. Каждому пожал руку.

— Счастливо…

Несчастье постигло их еще на аэродроме.

Беря разбег, «Дуглас» колесом попал в воронку от бомбы (у «кукурузника» взлетная полоса короче), и хвост отвалился. Сидевший в хвостовой части парашютист погиб.

Это была первая группа польских коммунистов в Москве, предназначенная для заброски в Польшу.

Место погибшего занял его товарищ, подготовленный и проинструктированный в течение нескольких дней.

Очень скоро группа вылетела с Внуковского аэродрома.

К концу 1941 года в Варшаве находились видные партийные работники Марцелий Новотко, Павел Финдер и другие. Благополучно приземлилась также радистка Мария Руткевич. Однако рация при выброске была потеряна. Вскоре прилетел новый радист — Метек Хейман — с аппаратурой. С этого же самолета прыгали Малгожата Форнальская и Янек Красицкий.

Коммунистическое подполье в Варшаве, разветвляясь, находя и объединяя нелегальные группы, устанавливало связь с Москвой.

Самое скверное время — утро. Проснуться окоченевшим в стогу сена, увидеть на траве рассветный иней, убедиться, что людей поубавилось.

Осенние ночи долги. От вечерних сумерек до утренних многое менялось. И не к лучшему.

Днем обычно держались все вместе, верили: надежнее. Ночные сомнения разъединяли. Уходили поодиночке, по двое. Авось так легче просочиться через немецкие заставы, прошмыгнуть мимо комендатур.

До середины октября дивизия все же оставалась дивизией. Обескровленной, продрогшей на сыром ветру, промокшей на дожде и в болотах, но — дивизией. Конец ей положила безуспешная попытка прорвать окружение.

Сверчевский безответно снес гневные упреки, обрушенный него, как и на других комдивов, генерал–лейтенантом Лукиным, возглавлявшим окруженные под Вязьмой войска. Приказ Лукина — протаранить кольцо тремя группами — с самого начала представлялся сомнительным.

Бить — так кулаком, а не тремя растопыренными пальцами. Генерал Лукин понимал это не хуже подчиненных. Но бродившие внутри котла части сами собой образовали три почти обособленные группы со своими артполками каждая…

Практическая неразрешимость задачи, отчаянность вяземской ситуации вызвали ярость Лукина. (Потеряв в окружении ногу, М. Ф. Лукин попал в плен, устоял перед соблазнами щедро оплачиваемой измены, вынес ад Маутхаузена…)

Когда иссякли патроны и снаряды, когда были взорваны орудия, Сверчевский приказал выводить красноармейцев небольшими группами. Сам он возглавлял остатки штабных подразделений.

Однако еще несколько дней замечал вокруг себя бойцов из полков, командиров, которым велел действовать самостоятельно. Он приписывал это не авторитету своему. На людей влияли генеральские звездочки в петлицах кожаного реглана, красная фуражка. Влияли, вынуждая его мучительно искать выход.

Найти не удавалось, гипноз генеральского звания слабел, группа Сверчевского превращалась в группку отощавших, безоружных людей. Их удерживала вместе кухня. Макс шутил, подбадривая: были бы гроши да харчи хороши.

Эти немецкие кухни на гусматических колесах Сверчевский помнил с Эбро. Под Вязьмой такой котел с топкой попался в кювете возле обгоревшего грузовика.

Кухпя не остывала. В ней варили прихваченную морозом картошку. Соли не было, и сладковатый кулеш вызывал тошноту. Но чем дальше углублялись в лес, тем реже удавалось добыть картошку. Кипятили воду, грели руки о теплые стенки котла. Костры разводили редко. Немецкие самолеты роились над лесом и не жалели бомб.

Котелок был на двоих с Максом. Каждый, мучимый голодом, норовил зачерпывать реже, чтобы другому досталось больше и погуще.

Впервые Макс сам старался опекать старшего брата, заходившегося в сиплом астматическом кашле.

Спортивное прошлое помогало Максу вернее, чем Карлу его армейская искушенность.

Двигались, растянувшись в глубину. Двое впереди. По одному справа и слева.

Хотя ждали всякого, длинная в утренней тиши очередь немецкого «универсала» застигла врасплох, распластала на припорошенной снегом траве.

Очередь оборвалась, и мальчишеский голос звонко выкрикнул:

— Рус!.. Плен!..

Призыв подхватили, кустарник задорно скандировал:

— Рус — плен!.. Рус — плен!..

Люди медленно вставали, не стряхивая прилипшей грязи, травы, и, подняв руки, гуськом тянулись на крик. Склонив головы, стараясь не замечать тех, кто остался.

Сверчевский испытывал к сдающимся презрительную жалость. Он не судил их, почитая свою вину большей. Винил себя в поспешности, с какой выполнил приказ об отводе с Днепра. Следовал приказу? Исполнительность не освобождает от необходимости работать собственной головой, связаться — пусть это трижды сложно — с тем, кто отдает приказ, вникнуть в обстановку…