Когда речь коснулась Коротеева, Петров презрительно скривился.

— Дурной тон — валить на соседа. Пятьдесят вторая, которой командует Константин Аполлонович Коротеев, — он сделал ударение на имени и отчестве, давая понять, что оценил обращение Сверчевского к нему самому, и назидательно подчеркивая вместе с тем свое уважение к левому соседу польского генерала [84], — несколько месяцев не выходит из наступательных боев. У Коротеева дивизии с номерами и длинными названиями, но без личного состава. Однако, смею заверить, Коротееву и вам будет оказана помощь…

Петров сообщил о немецких резервах, которыми усиливается группировка Шернера. Ей поручено прорваться на тылы наступающего 1‑го Украинского фронта, изолировать, окружить его.

— Бред какой–то, — вырвалось у Сверчевского.

— Не думаю, — возразил Петров. — В их ситуации это по–своему правомерно. Но идея рождена по картам и военно–историческим прецедентам. Без учета реальности. А реальность такова: война Гитлером проиграна. Наша победа будет полной, коль мы возьмем Берлин. Жуков и Конев заверили Верховного, что наши войска способны взять его раньше англо–американцев, которые сейчас — отдадим должное — донельзя мобильны… Надеюсь, вы понимаете, командование фронтом сделает все возможное, чтобы вам помочь. Но главное направление — Берлин…

Сверчевский это понимал, начинал понимать и еще кое–что. Вопрос вертелся на языке. Он прикусил язык. Петров это видел.

— Да, командование фронтом не знало силы группировки и намерения противника в полном объеме. В частности, не знало сил Шернера. Мне не надо вам напоминать, что окончательный потенциал и замысел неприятеля раскрываются в процессе операции.

Верно, подумал Сверчевский, последняя фраза содержит долю истины и в общем убедительна. Особенно, если давать интервью газетчикам.

Но предъявлять кому–либо претензий он не смел. В течение пяти дней подготовки к наступлению занимался чем угодно, кроме разведки. Удовольствовался сведениями, полученными от сменяемых частей, от штаба фронта, постоянным наблюдением. Не послал разведку дальше перкой позиции, не попытался взять «языка» в глубине обороны.

Действует, видимо, гипноз приближающейся победы, даже когда отвергаешь его с порога, предостерегаешь подчиненных.

— Задача ваша, генерал, — снова две головы над картой, — продолжать наступление на Дрезден. Иначе невозможно. Иначе, — Петров оторвался от карты, — подведете своего правого соседа, который успешно продвигается. Это нехорошо подводить соседа… Вопросами вашего взаимодействия будет непосредственно заниматься начальник оперативного управления генерал Костылев. Ждите его.

Сверчевский знал Костылева, умевшего восстанавливать нити управления, обладающего редким у штабников организаторским напором.

Пока суд да дело, командующий 2‑й армией отдал приказ — продолжать наступление.

Из директивы Ставки Верховного Главнокомандования от 3 апреля 1945 года:

«Ставка Верховного Главного Командования приказывает:

Подготовить и провести наступательную операцию с целью разгромить группировку противника в районе Котбус и южнее Берлина.

Не позднее 10–12 дней операции овладеть рубежом Бреелитц–Виттенберг и далее по реке Эльбе до Дрездена. В дальнейшем, после овладения Берлином, иметь в виду наступать на Лейпциг.

Главный удар силами пяти общевойсковых армий и двух танковых армий нанести из района Трибель в общем направлении Шпремберг — Бельциг…

Для обеспечения главной группировки фронта с юга силами 2‑й армии Войска Польского и частью сил пятьдесят второй армии нанести вспомогательный удар из района Кольсфурт в общем направлении Бауцен — Дрезден…»

Из Дневника ОКВ [85]:

«22 апреля 1945 г. Гитлер принимает наконец для самого себя решение не бежать на юг, а лично руководить борьбой за Берлин и остаться в имперской канцелярии… Гитлер в первый раз высказывает мысль о том, что война проиграна».

Из записок офицера ставки вермахта:

«В ночь с 20 на 21 апреля после разговора с Гитлером… я собирался уже покинуть помещение для оперативных совещаний. В этот момент посланник Хевель из министерства иностранных дел просунул голову в дверь и спросил: «Мой фюрер, есть ли у вас для меня какие–либо приказания?» Когда Гитлер ответил, что приказаний не будет, Хевель сказал: «Мой фюрер, сейчас без пяти секунд 12 часов. Если вы намерены еще достичь чего–либо с помощью политики, то позже уже ничего невозможно будет сделать». Тихим, совершенно изменившимся голосом Гитлер ответил, медленно покидая помещение и с трудом волоча за собой ноги: «Политика? Больше я политикой не занимаюсь. Она мне опротивела. Когда я буду мертв, вам много придется заниматься политикой».

Такой же приказ — продолжать наступление — получили немецкие части, действующие против 2‑й армии Войска Польского.

Передовые отряды докладывали Сверчевскому из–под Дрездена. Радиограммы принимались на командном пункте, простреливаемом немецкими пулеметами, под частые разрывы тяжелых мин.

Ситуация, возможная лишь в воображении фантаста или на фронте.

На талой земле перепутались гусеничные следы «тридцатьчетверок» и «фердинандов», «исов» и «тигров».

Генерал Кимбар из открытого люка рассматривал в бинокль одинокую башню кирхи на северной окраине Дрездена.

На отчетной карте Шернера командный пункт 2- й польской армии был заключен в аккуратное колечко, означавшее окружение.

С колечком тернеровские штабники поспешили. Но свой клин в основание клина, забитого в немецкую оборону польскими полками, они небезуспешно углубляли и расширяли.

Прорыв поляков к Дрездену, соединившийся с общим наступлением 1‑го Украинского фронта, представлял угрозу всей группировке Шернера «Центр». Немецкий клин в районе Будишина угрожал 1‑му Украинскому фронту. Угроза, нависшая над вермахтом, опаснее. Война уже проиграна. Тем не менее действовал Шернер осатанело: пропадать — так с музыкой; тонуть — топить всех, своих и чужих.

Домик из нештукатуренного кирпича отделяли от стриженого кустарника 600 метров. В кустах залегли немецкие автоматчики. Кто–то подполз к ним с тыла, сверкнула на солнце крышка термоса.

Сейчас у них утренний кофе.

— Ян, — окликнул Сверчевский ординарца. — Нет ли кофе?

Чья–то рука протянула командующему флягу с остывшим чаем.

Расстегнув тугой ворот, Сверчевский пил из горлышка. Жадно и долго, привалившись к спинке вольтеровского кресла. Слева стояли зеленые и коричневые ящики полевых телефонов. Тот, который больше всего интересовал Сверчевского, безмолвствовал вторые сутки. Связь со штабом фронта не восстанавливалась. Петров пытался связаться через соседний советский корпус. Но такая связь не устраивала ни Петрова, ни Сверчевского. Генерал Костылев не мог пробиться к дому, прочно сложенному из красного кирпича.

— Есть ли смысл в том, что мы торчим рядом с немцами? — Пщулковский не спал две ночи, зарос щетиной и говорил, растягивая слова больше обычного. — Пусть я агроном, но не вижу резона.

Сверчевский подумал: так способен сказать человек, откровенный и смелый, не склонный дипломатничать [86]. Ответил не сразу.

— Смысла, вероятно, нет. Ты, Эдмунд, неисправимо цивилен. Есть необходимость…

Мелькнула мысль о необходимости, становящейся смыслом. Но стоит признать любую необходимость высшим смыслом, и получится бессмыслица. Вчера он натолкнулся на гурьбой валивший в тыл батальон. Следовало, вероятно, вызвать командира, задать перцу… Он принял команду, объяснил задачу с помощью нескольких крепких выражений, потом вместе с батальоном захватил деревеньку, где теперь КП. Правильно ли поступил? Поразмыслим на досуге.

Сейчас досуга нет. Еще бы десять спокойных минут.

— Товарищи офицеры! — он выкрикнул вдруг по–русски, хотя рядом находились преимущественно поляки и штабным языком был польский. — Личное оружие — к бою. Гранаты готовы?