Московский отряд особого назначения артиллерией не располагал, штабом тоже. Всем заправлял Андрей Александрович Знаменский, образованный марксист, поднаторевший в политических поединках, но далекий от военного искусства.

Любые недочеты и нехватки перекрывались энтузиазмом красногвардейцев, рвавшихся в битву с генералом Калединым.

Однако украинская Центральная рада не пропускала советские части к Дону, запретила вывоз хлеба в голодающую Москву и Питер, в войска, противостоящие германской армии.

От Центральной рады тянулись нити к Каледину и Антанте (Франция посулила Раде заем в 180 миллионов франков), еще дальше — к США (американский консул в Риге Дженкинс вел переговоры с Генеральным секретариатом Центральной рады).

В Курске, едва выгрузившись, — после натопленной теплушки стужа перехватила дыхание — Московский отряд принял бой. Красноармейцы бежали по истоптанному снегу, стреляли, вскакивали, бежали снова. Яростная пальба — ствольные накладки обжигали руки — разгорелась у станции Ворожба.

Ночью комиссар разносил газеты, наказывая грамотеям–агитаторам прочитать на досуге вслух. Красноармейцы узнавали про крестьянские восстания на Украине, пролетарский взрыв на киевском «Арсенале», про обращение украинского Совнаркома:

«Именем Украинской Народной Республики объявляем Генеральный секретариат Центральной рады врагом свободного украинского парода…

В этой борьбе вместе с нами действуют войска рабоче–крестьянского правительства Российской Федерации».

Московский отряд был частью таких войск.

Это была война без передышек, без траншей и линии фронта. Схватки за деревню, станцию, городишко, не зная, где ночевка и суждено ли ночевать.

Возвращались так же неожиданно, как шли в первую атаку. Долгий ночной марш. На рассвете разрушенная водокачка, обгоревшие двери вокзала, черные оконные переплеты, длинный состав. «По вагонам!»

Сквозь маленькое, забранное решеткой окно под крышей кто–то узнал церковку: братцы, Москва!

Поредевший отряд вернулся в Москву за пополнением и артиллерией. Переформирование началось прямо йа вокзале. У выдвинутого на средину стола командир Знаменский и человек в пенсне, кожаной куртке и громоздких ботах — с ремня свешивался маузер в деревянной кобуре — просматривали списки. Дремавший Карл проснулся, услышав собственную фамилию.

Знаменский не соглашался с тем, в кожанке. Хотел оставить Карла в отряде. Но у второго имелись свои соображения и большие права.

— Ориентируетесь в Москве? — он блеснул на Карла стеклышками пенсне.

— В Варшаве лучше.

— До Варшавы дойдет черед. Пока нужны рабочие батальоны здесь, в Москве. Дабы навести революционный порядок.

Карлу не хотелось расставаться с товарищами — сроднился за два месяца. Но привыкал: приказ — это приказ.

Красный, распаренный после бани, он сидит с мамой, сестрами, Тадеушем и Максом. Большими глотками прихлебывает чай и — выдумывает.

Вначале он выдумывал неуверенно. Затем вошел во вкус. Особенно, когда в комнату набивались подружки сестер, приходили Нюра и Зина…

Он выдумывал в рассказах и в письмах. Потом научится отделываться шутками, анекдотами. Потом — отмалчиваться. Уже. не ради слушателей, ради мамы, но и для себя: на время уйти от войны. Однако пока что, наезжая в Москву, врет бесхитростно. Ранение в руку объясняет, не слишком ломая голову: упал с лошади.

Лошадь он, правда позднее, заведет — орловский рысак чистых кровей, от прежнего хозяина осталась и добротная сбруя. Это будет в 21‑м сводном московском полку на Южном фронте.

21‑й полк комплектовался из добровольцев летом 1918 года в Волновом переулке на Пресне, в местах, памятных по ноябрьским дням.

Из красноармейской столовой, пока шло формирование, Карл приносил домашним свою порцию хлеба — не выпеченного, словно слепленного из черной глины.

21‑м полком, состоящим преимущественно из рабочих Трехгорки и Пресни, командовал Михаил Иосифович Златоверов, комиссаром был Литвин–Седой — участник баррикадных баталий пятого года. Они угадали в Сверчевском «военную косточку». Шинель сидела на нем, как по заказу сшитая, разбитые ботинки начищены, фуражка на варшавский лад примята спереди. Быть может, за этим мальчишески бравым видом, легкой походкой разглядели не только наивное франтовство.

Его выдвинули в командиры, доверив взвод. Он стал почти вровень с такими уже известными в полку людьми, как Бушек, командир чехословацкой роты, и Сун Ту-ю — китайской. Пулеметчиками командовал солдат царской армии Макаров, выросший на Хитровом рынке, славившийся смелостью и неистощимым запасом баек, озорных историй про попа и попадью.

Карл готов был слушать Макарова часами, хоть тот пользовался рыночным жаргоном, пересыпал свою речь не всегда вразумительными словечками, забористой руганью.

На Южном фронте, в декабрьскую стужу, велись переломные для республики сражения.

В один из этих дней погиб Макаров.

Грелись в избе, баловались чайком. В сугробе напротив разорвался тяжелый снаряд, осколок через покрытое пушистой изморозью стекло попал в лоб.

Сверчевский ходил как потерянный. Привяжешься к кому–нибудь — и будто не было человека на свете. Он не смирится с гибелью, пойдет к комиссару.

Литвин–Седой все выслушал.

— Намерен Мстить?

— Кровь за кровь…

— А око за око, — продолжал комиссар. — Не годится, без глаза не навоюешь. Когда мстят, нет конца кровопролитию. Мы не хотим, чтобы люди зверели. Вынуждены воевать, а в бою пуля не выбирает. Надо учиться отделять, кто прав, кто виноват. Одно — заядлый офицер-белогвардеец, другое — неграмотный, мобилизованный солдат…

Полк бросали с участка на участок. Братские могилы заметал снег.

Сверчевский уже числился «инструктором для поручений», то есть начальником штаба 3‑го батальона, участвовал в командирских совещаниях. На одном в канун 1919 года он предложил ночной налет на деревню Большие Калмычки. Там штаб, много офицеров.

— Кому предлагаешь поручить? — поинтересовался Златоверов.

Сверчевский, одолев замешательство, отчеканил:

— Мне.

Кончив совещание, Златоверов задержал Сверчевского, строго заметил:

— Хочешь взяться за серьезное дело — не труби. Тем более при людях.

— Так тут же свои, товарищ комполка.

— Так то ж война, товарищ «инструктор для поруче* пий».

Ои развернул карту — единственную на полк. До Больших Калмычек получалось верст семь по открытому нолю.

— Перестреляют, как воробьев.

— Ночью надо, на Новый год.

— Ночью? — усомнился командир. — Не заплутаешься?

Карл подобрал пятнадцать человек, предупредил: затея рискованная.

Засветло добрался он почти до самой деревни, отмечая вешками дорогу по снежной целине. Но вечером, когда Сверчевский пошел с бойцами, поднялся буран — ни дороги, ни вешек. Куда двигаться? Все закоченели, ждут его слова.

Признаться: братцы, сам не пойму, где наши, где беляки, куда идти? Ставь крест на своем командирском авторитете. А людей погубить ни за полушку — лучше?

Кто–то пробормотал:

— Вернуться бы…

Знай он наверняка, как вернуться, может, и согласился бы. Но не знал и пуще смерти опасался обнаружить незнание. Приказал коротко:

— За мной!

Снова сквозь белесую мглу, нескончаемую стену снега. Нательные рубахи мокры от пота. Остановишься — мороз до костей.

Не опыт выручил — нюх. Робкими светлячками мигнула впереди деревня. Подползли к околице: Большие Калмычки.

Офицеры встречают Новый год в другом конце, в каменном доме.

Дальше все, как в тумане. Прикладами — по стеклам, «лимонки» — в окна. Двоих офицеров прихватили с собой.

Карл, хмельной от удачи, забыл ночную растерянность. Боевой успех, казалось, все перекрывает. Вскоре, однако, убедился: не все.

На ночь глядя захватили у белых пулеметное гнездо — неглубокий блиндаж, площадка для «максима». Расположено гнездо на высотке. Кто ее держит, хозяин.

В атаке пятеро легли замертво, троих раненых вместе с двумя здоровыми Карл отправил в тыл и остался в блиндаже.