На Изане старик сварил чай на старом своем кострище, наверху, у родника за камушком. Попив чаю, переборол себя и к чекушке больше не прикладывался.

Повернув в сторону с прямой тропы, он полез по россыпи вверх, взял из щели винтовку, старую, тяжелоствольную ТОЗ-8 с обструганной ложей. Можно было бы купить и полегче, да уж бой нравился. Была у него привычка в россыпи прятать барахлишко – по камням пройдешь, не оставив следа даже зимой, камни обдувает.

Из-под ноги покатился камушек и беззвучно ткнулся в снег, пятнами лежавший по верхам.

Где-то рядом всхлопал глухарь – наверное, ночевал на россыпи, на гребешке, а теперь, потревоженный, косо, как вагонетка по канату, летит вниз на распахнутых жестких крыльях. На пятнах снега строчки глухариных крестиков. Ходила толстая важная птица, молчаливая. Ходила, что-то думала себе. Блуждающая птица, древняя, одинокая.

Высокие склоны Изана обезображены лесозаготовками.

Брошенный поселок на безлесном склоне гниет не догнивает.

Ясные проекты оврагов, вычерченные попустительством людей, дождями и ветрами, завалы спиленных и брошенных, ветром поваленных деревьев. Мамаево побоище!

Дорога лесовозная, с легкой руки шоферов называли ее дорогой смерти – уж сильно много там машин побито; рассыпавшиеся мосты через петляющий в долине ручей.

Мало кто знал эту тайгу так, как Князь.

Здесь был его первый, самый ближний к поселку участок. Тут, в незапамятные времена начинал он молодым, семейным, честным охотником. Теперь его доживание складывается из браконьерства по мере возможности, из орешничанья. Много он не сдает – сила не та: куль орехов, сорок белок, пару соболей – на месяц еды купить. Обратно в том же куле занесет консервы, крупу, одежонку, обувь, керосин и водку.

Вон там – солонцы были; на том самом месте, над водой, где теперь брошенный поселок стоит, добывал зверей. Земля накопила столько силы, столько солнечной энергии в Изане; в этой глубокой, круто изогнутой долине так много было ореха, белки, соболя, зверя, птицы. Медведей каждый год собиралось три-четыре. Медвежьи свадьбы.

Потом жили два парня – лесоустроители, инженеры. Водил их Князь по своим владениям, показывал. Заплатили ему половину обещанной суммы и ушли в ночь, убежали. Он не обиделся – веселые ребята. А ему что за деньги ходить, что без денег – все равно ходить надо, ведь это его жизнь.

За ребятами пришли лесорубы. Кедрач рубили. Умные люди! Сад яблоневый кто будет рубить? Зачем? Кедровый сад вырубили. Сначала отстроили поселок. Князь приходил в этот поселок, были у него тут знакомые. Инженер Склярский приезжал к нему охотиться. Смеялся: тебе, мол, какое дело? Вырубим – ты дальше уйдешь, зверь сбежится из вырубленных мест в твои тайги. Поил Князя, богатый был начальник. Князь показал Склярскому другие, дальние солонцы. Тот кому-то рассказал. Так и получилось: пришел однажды Князь на свои солонцы, а там – бутылки пустые, требуха раскидана. Люди…

Голые скалы, черепом ободранным лежит на планете Изанский хребтик. Отчего эта пустыня? Отчего так качаются двери в ржавых петлях, отчего тут дороги заросли? Оттого, что неумное это дело – рубить кедрачи! Не умели сделать по-людски. Перевыполняли план на две тысячи процентов. Наверху валили – вниз сбрасывали. Вот тебе и бабушка! Не нужен стал, правда, поселок, да и землю теперь никуда не приспособишь: тонкий кормящий слой с камней сдуло, смыло. Сто лет ничего здесь расти не будет – разве кустарники. Зато Склярский премию ездил с мешком получать, да бухгалтер на этом деле немыслимые суммы заработал…

Князев теперь мимо поселка ходит быстро. Мимо, мимо, чай не остановится попить на виду. Какой чай на кладбище? Ветер в пустых окнах, стропила.

А народ был в поселке веселый, вербованный… В клубе висели лозунги: «Тайга отступает! Победим природу!»

Чо же побеждать-то ее? Мать она наша, кормилица, к сосцам прижимает, а мы норовим сосцы-то под корень оттяпать! Эх-ха, нелюди! Сколько бы народу богато жить здесь могло, тех же лесорубов, охотников, грибников-ягодников, если с умом!

Еще два перевала, боковыми мелкими отрожками, среди которых заплутает чужой человек, темной ночью – уставать стал – подошел к ночевке Князев. Отночевал, потемну снова в путь. Шел уже своей тропой, тайгой безлюдной, где не только лесорубов, орешников, даже охотников не бывало. Не у рук тайга, совсем не используется, пропадает в ней лес, пропадают дары природы – другая сторона крайности.

Дотемна шел Князев, а подходил к своей берлоге и услышал, что собаки воют, – отлегло от сердца: значит, живы.

«Потерпеть не могут, сучье племя! Выпить хозяину нельзя! Что я им, родственник?»

– Я все же человек! – укоризненно говорил собакам Князев, кидая в корыто с водой хлеб.

Собаки, спущенные с цепи, носились кругами, пытались свалить в темноте усталого хозяина, корыто перевернули, жрали с полу, лезли в избушку, скулили, просились.

Он заварил каши с салом, выпил всю принесенную с собой водку, перед сном смилостивился, открыл дверь и скомандовал собакам: «Заходи по одному! Молчать! Мы от вас подвигов ждали, устали мы!»

Старик еще пел песни, потом упал наискось на нары и уснул прямо в сапогах.

Ночью ломило кости, и утром – правда погода оказала себя. Загустела вода на озере, по берегам стеколушками заблестел лед, иней крупный, как соль. Крепкий холод, но верхний, не от земли, на полдни спотеет.

Старик закурил сидя на нарах, сразу после такого перехода не поднимешься. Завозились собаки, они давно уже проснулись и ждали хозяина, им было весело и спокойно от его присутствия.

Птица на озере должна была скопиться ночью, вроде слышал под утро ее перелетный шум. Сильно захотелось утятины, даже будто запахло в зимовье свежениной.

Транзистор, забинтованный по трещинам, едва журчал на столе, и пощелкивало, то ли в приемнике, то ли в похмельной голове. Теперь есть новые батарейки, хорошо.

Старик докурил папиросу, отломил кусок пятидневной лепешки – хлеб экономил, – слил вчерашний чай в кружку. Попил, пожевал. Остаток лепешки сунул в мешок, еще набрал в мешок дробовых патронов – валялись на полках да в посуде. Которые в консервном ящике, те он не тронул. Запер в зимовье собак, оставив им вчерашнюю кашу, припер дверь колом.

Лодка захрустела, зашуршала, когда он, раскачав, стронул ее с места. Под тонким ледком расползлись медленным безмолвным взрывом клубы поднявшегося ила. Положил в лодку отполированный еловый шест и короткое весло, сходил за тальником, нарубил десяток длинных прутьев, в палец, и тоже отнес в лодку. Вытолкался из осоки и камыша, зарядил ружье, положил его вдоль борта справа на старую курмушку и поплыл к острову, держась ближе к берегу, огибая для осмотра озеро.

Ехал он на остров ставить, или, как он считал про себя, новить шалаш. Новить там было нечего – на том месте давно была куча старой сгнившей осоки и камыша, точь-в-точь ондатровая хатка.

Пыжи разлетелись рваными клочьями. Старик одобрительным матерком отозвался на эти два выстрела. Одна из взлетевших уток упала – посомневавшись – на пути лодки, а остальные шесть-семь чертили уже на противоположном конце озера косо ведущий на посадку круг. Сели.

Старик подобрал жирного чирка и опять зарядился.

На берегу залаяли собаки. Кобель виноват, услышал выстрел. Кобель научился кол отваливать: попрыгает, попрыгает на дверь, расшатает кол – вот тебе и на улице.

Стрелять старик мог вволю. Пороха, дроби, капсюлей, пыжа у него нынче столько, сколько раньше в лавке не было. Накопил добра – до смерти не расстрелять. На уток он охотился по манере, перенятой у городских. Истинные сибиряки деревенские – или кержаки, как ошибочно, огулом считал всех сибиряков старик, сам бывший из кержаков, – такую охоту не сильно уважают. Смахивает на баловство.

Другое дело в тундрах. Бывал старик на севере, там, понятное дело, тыщами линных гусей-уток забивают, в лед морозят. Под тундрой лед сразу. Дернину отвалил – вот тебе и ледник.