Ондатры на Шамановском всегда было мало. Старик ее недолюбливал, считая про себя, что ондатра ест рыбу, хотя не раз спрошенные охотоведы и другие ученые люди высказывали сомнение: ондатра зверь растительная.

Сейчас старик увидел новые хатки – две невысокие, едва выдававшиеся из воды кочки. Хлопотали ондатры по хозяйству – то там по глади усы распускают, то тут. По стариковским расчетам, если уж в Глубоком углу возле его зимовья наглядно вертится ондатра, то в мелком Гнилом углу ее будет пропасть. Сотни две можно будет легонько отловить. В Гнилом ее законное местожительство, а если уж она в Глубоком хатки строит, наглая, – нужно немедля принять меры.

Ну, то есть как немедля? После уток, куда их, деньги-то?

Но и то, шутка сказать, по пятерке штука! Где это раньше было видано: за поганую, за крысу? Года три тому (он еще не знал, что скупщики хватают ондатру с подчерку, не глядя) принес он в промхоз семьдесят штук, сдал. Так на него приемщик как на дурака смотрел. И уж на следующий-то раз Князев присоединил ондатру к своей «левой» пушнине, очень оказалось выгодно.

Чирок ворохнулся, подобрал резиновые лапки.

Чтобы птичка не мучилась, старик дернул чирка головой радужно-переливчатой о борт и бросил под лавку.

Утки взлетали почаще, настороженные выстрелами, далеко разнесшимися над гулким, остывшим за ночь озером.

Старик сбил еще одну, ленивую, и спокойно поглядывал на взлетавших вне меры. На еду была уже убоинка, а на вечерней зоре он еще постреляет, на острове.

Возле острова тоже был ледок, похрустывал о тяжелые борта лодки, вдвигавшейся в заросли.

Старик походил вокруг бывшего шалаша, разминая затекшие ноги, завязал грубый остов из прошлогодних и новых прутьев, нагреб сухой травы и завалил шалаш, сделал осмотры-амбразуры, обсиделся в своем доте.

Он походил еще по острову, поискал выдровые следы и норы, ничего не нашел, съел лепешку, покурил. Он собирался сразу возвращаться назад и посмотреть, не заплыла ли в его бросовую гнилую сетку какая рыба за те дни, пока он не проверял, но, измученный плохой ночью и вчерашним походом, задремал возле шалаша с солнечной стороны. Руки, ноги перестало мозжить, и он глубоко заснул, медленно сползая и валясь на хилую стенку шалаша.

Шалаш под ним смялся – старик был грузным. Он поудобнее разлегся на разрушенном шалаше и захрапел.

Солнце поднималось все выше и выше и грело уже с летней силой. Вода под лучами раскаменела, ожила, заиграла под легким ветерком из долины.

Старик от тепла засыпал крепче да крепче…

5

На Шамановское озеро Князев пришел первый раз еще в тридцатых годах, тогда это была дальняя даль. Он заскочил сюда за соболями, в ближних тайгах соболей тогда еще не было. Знали, что под самым Пределом есть озеро, называется Шамановское. Охотились там, говорят, Балашовы-староверы, а после них и не хаживали туда люди – далеко, неудобно.

Теперь тайга раздвинулась, как говорится, отступила перед человеком с его лесоповалами и дорогами. Оно и понятно, а жалко, дальних-то далей все меньше и меньше. Будут дороги и на Шамановское, но Князев твердо рассчитывает, что к нему-то смерть придет по бездорожью – с нее и в один след тропы хватит.

Много было у Князева зимовий в Шунгулешской тайге, и звали его Князем недаром… Осталось единственное, на краю земли, последнее. «Там теперь поселки, клуба, тополя, где раньше мои тропы лежали!» – громко кричит в многолюдном шумном сне Князев.

Лет восемь его в тайге не было, если считать войну, а лет десять назад из промхоза выгнали, тогда он и пришел на Шамановское совсем, шатуном забрел.

Отстроил на месте сгнившего балагана большое зимовье с причудью: с сенями, с закрытым чердаком.

Лошади и той избушку наладил, да околела.

Строил, как чувствовал, что ему тут век доживать, а вот баню не склал – с году на год собирался.

6

В ватнике было жарко, но потеть старик давно уже не потел. Легко потеют только молодые здоровые мужики с крепким сердцем, старики не потеют.

Князев проснулся и мутно огляделся.

Было уже к двенадцати часам, лежал он, развалясь, на своем шалаше. Вот дак построил, вот дак молодец!…

Он снова разобрал шалаш, снова увязал прутья и завалил осокой и травой. Шалаш получился лучше прежнего.

К вечерней зоре все было готово. Старик сел в лодку и поплыл обратно.

Днем он варил чирков, заряжался, стряпал лепешки, сушил хлеб на сухари, накормил собак разваренной щукой, которая ухитрилась замотаться в самой тетиве сети и двух нитках.

Он бы и сам поел рыбного, но в щуке нашлось несколько червей, а такой рыбой старик брезговал, боялся.

Ел же старик сравнительно с прежними годами все меньше и меньше. Меньше ходил. Было как-то зимой, что вовсе не ел неделю. В большие морозы простудил остатки зубов, нахватался воздуха, есть не было никакой возможности. Жил неделю на одном тепленьком чае да на сахаре. Отощал, как в окружении.

Было у старика днем еще одно дело – вымыть лагун из-под рыбы и поправить коптильню – стенки обвалились, собаки в нее лазили, спали там в жару, спасались от комаров. Когда уток подвешивать – будут пачкаться в земле. Нужно подкоптить сотенку для баловства, для вкусу на зиму.

По размышлении, старик решил ограничиться одной только заготовкой дров, ольхи кругом прорва. Ольховые дрова единственно стоящие для копчения, вкус хороший дают. Коптилку налаживать – минутное дело: дыру разгрести, лишнюю землю выбросить да колышков сверху набить. Были бы утки. Лагушок и немытый сгодится, рыба в нем давно уже была, уж, поди, и не пахнет. Соль, она все съест. Или потом, костер будет, в костре камней накалить, пропарить лагун.

7

Вечером на озеро стали снижаться табуны уток. Старик взял старые облезлые чучела, позвал с собой Ветку, а кобеля оставил в зимовье. Утка поднималась то там, то здесь, налетала из долины новая. Между хребтами она тянула, как в трубу. Высоко проходили гуси, но гусям рано еще, основной гусь пойдет под самый снег. В далеких северных тундрах еще тепло, поди…

И утка-то еще не северная, а ближняя. Северная поднимется разом и валом пройдет. Не всякая и задержится на Шамановском, ей некогда будет – большими маршами она летит, от северных морей до южных.

То утка дак утка! А эта – так себе, старику на разживу.

Гусь повалит – с хребтов его стрелять на перелете, где-нибудь в седловинке, между горок… От было бы делов! Хорошо тогда не болеть, быть здоровым, молодым да успевать охотиться, перезаряжать днями и ночами две сотни своих гильз. Разве только куда девать? Пропадет мясо!

Ширкала туда-сюда ондатра, кое-где поплескивала рыба, щука жрать начала, осень.

Старик отгребался веслом. Ветка вертелась на носу и, как только подошли к берегу, спрыгнула, попав задними лапами в воду, – промахнулась. Ветка воды не боится, не то что кобель. Кобеля в воду не загонишь, он не водоплавающий. Ветка – другое дело. Она за утятами по камышам все лето лазит, ловка на проделки, хлопунцов давит и подлетков. Много птицы на озере изводит, это точно, вечно мокрая.

Ветка убежала по острову мышковать, прыгала, стараясь передними лапами придавить какого-нито мышонка. Лисица да лисица.

Старик крикнул собаку, поймал ее на веревку, отвел на другую сторону острова и привязал, чтобы не мешалась, пока не потребуется таскать подранков.

Лодку он тоже оставил на другом конце. К шалашу притащил чучела, навязал их на шесте и бросил перед шалашом в заводи.

Место здесь было чистое, уютное – между осокой и камышами. Не зря и шалаш поставлен. Они и без чучелов тут обитают, когда бы ни ехал, утки почему-то в заводи.

Мешок с патронами старик положил возле себя, поудобнее устроился в шалаше и стал ждать.

Сразу, как он затих, откуда ни возьмись сел табунок чирков, четыре штучки сплылись. Старик взял на прицел двух…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: