– Мне эта тайга просто так досталась? Как путешественнику? Сколь мы с Поляковым тягались!

– Она до Полякова князевская была, – резко сказал Михаил.

Панфилыч замолчал, сахар положил в кружку.

Айсберг намок, раскис.

– С Князя началась моя охота. Я с ним сезон отходил, учился соболя понимать. Наградил меня Кирша, что правда – то правда. Всю семью одел, обул. Мать-старуха на руках, тесть с тещей доживали, царство им, как говорится, небесное. Тайги у Князя было как моря. Тут меня в пекарню взяли. Сам понимаешь, продуктовая работа – свиней стал откармливать, то да се. А я уже соболей понимал и белочил, но оставил тайгу. Зиму прожил на пекарне, лето. Вижу – воровать надо, не проживешь. Годы тяжелые были. Мука, сам знаешь, сколь за нее дадут. Тут Поляков ко мне и подсыпается: давай вместе охотиться собоя. Он хорошо жил, Поляков-то, собака. Предлагает в пай мотоцикл.

Куда деваться, думал я, думал…

Князь-то, правда, обиделся на меня, что я его бросил, а мне тяжело было еще ходить-то сильно, привычки еще не было, ранения открывались. А тут богатый мужик в напарники набивается. Ладно, согласился: Поляков, мол, покупай лошадь, если охотиться, мотоцикл нам пока что ни к чему. Ну, он понял, и лошадь купил, и мотоцикл предоставил. Не прогадал. Он же меня на мясную охоту звал-сманывал; на плашник свой, конечно, не позовет, дурак он, што ли! Это вот тебя я взял – дак я разве такой человек, а? Ну вот то-то, а люди скажут… Люди скажут, а что люди знают? Известно, что про меня говорят.

Я по копытным и по медведю смолоду был удачный, но тут ходить не мог, мясо таскать не мог, а с мотоциклом – рай небесный. Начинаем мы козовать по полям-перелескам возле Талды, прямо между деревнями. У Полякова вся документация налажена, без задержки, бьем-сдаем! Он в конторе вертится-оборачивается. Мы и сдавали, и сами ели, половину чистым весом продавали, одну козу запишем – пять убьем. Тогда мясо против теперешнего много важнее было, ни крупы там, ни тушенок никаких. Голод, в общем. Болтушку еще сколь хлебали. Вот мы и встали у самого выгодного дела. Он на мотоцикле туда-сюда, я по мелкосопочнику хожу, по полям, где подъехать можно, постреливаю. Он приезжает, перевезет меня на другое место, мясо заберет. Коз найдем, пока он возит мясо, я стадо выхлещу. Повоевали до зимы, ему в тайгу надо, а я опять не у дел. Ондатру половил маленько, тьфу, ничего не стоила. Если бы на нее такая цена как теперь – ох и денег было бы! Тыщами сдавали… ондатроловы которые.

– Коз раньше много было.

– Не то слово, как грязи! Но в тридцать шестое, не забуду. Поехал я к немцу сани отдавать. Немец у нас в соседней деревне свой был, ну, наш, крестьянин, но немец натуральный, урожденный. Поехал, как сейчас помню, утром. Сани у него брал большие, на подвозе зарабатывал. Поехал это, винтовку взял, правда. Тогда строгости начались страшенные с оружием. Запрятал в сено, в ноги, думаю – на обратном пути перелесками верхом поеду, никто не увидит, козенку зашибить. Еду, не гляжу. Вроде козенки дорогу перелетели. Дай, думаю, проверю. Пошел за ними. Они в кустиках пасутся. Стрелил. Они стоят, одна упала. Еще стрелял, еще одна упала. Остальные девять на махах пошли. Хорошо, думаю, вот и с мясом. Оттащил парочку эту в сани, с дороги лошадь свел, за кустами посвежевал. Глянул – что за волшебство: те же девять штук обратно идут по-над краем. Далеко, а сошек я не взял. Стрелил наудачу, одна кувырнулась, остальные встали. Стрелил – еще упала. Четыре, стало быть. Ну, теперь, думаю, уйдут. А они круг дали – опять вернулись! Все одиннадцать взял, до одной! Они по кустам как потерянные ходили, пока я их не выхлестал. Стреляю и думаю себе: сошки надо быстренько сладить, только за топор – они опять появляются, круг дадут. Стаскал я их в сани, глазам не верю. Дай, думаю, посмотрю, что за приточа такая? А они, оказывается, от тетеревей!

– Как это?

– Тетерева в снегу по всем кустам лежали, сотни две!

– Я уж столь тетеревов и не видал.

– А то и поболе! Видно, как в снегу лежали. Что твое минное поле! Как дернут из-под снега, козы и повернут на меня! Я тетеревей-то видел – разлетаются, но не подумал, что они мне коз держат. Ну, досидел я до ночи в кустах, печенку жевал, потемну домой вернулся. Мои все ужаснулись, как я коз начал в амбар кидать. Утром сани отвез, уж винтовку с собой не брал – от греха. Во сколь козы было. Я счастливый на копытных, ты ведь знаешь…

– Что не отнимешь – то не отнимешь.

– Вот бригадой пошли по плану мясо выполнять. Кинули нам лицензии – это уж не так давно было, – выручайте, мол, мужики. Недалеко ушли, за Талдой в сопки. Заночевали в избушке, давай сговариваться, кто как пойдет и с кем, чтобы не постреляться. Ну, крик, гам, каждый свое успоряет: тот хорошо места знает, а другой и еще лучше! Я говорю: один, мол, пойду, ну вас всех. Я плохо еще ходил – раз, второе – веры нету: как много народу с ружьями, берегчись надо, пуля – дура. Поляков с нами был. Говорит: пускай мол, Петро один идет, у него, мол, удача такая. Пошел я по кромкам – они больше по кромкам лежат. Вижу – встали сохатые. Если, думаю, они меня поняли, уйдут, и далеко уйдут – я за ними не ухромаю. Стрелять надо. Стрелил. Подошел – бык, повернуть невозможно. Кое-как кишки повытаскивал сбоку, замучился. Черный такой сохач. Пошел дальше – изюбря стрелил через падь – на восток. Подошел – десятерик, десять отростей на рогах. Повытаскивал из него кишки. Пошел дальше, на юг поворачиваю, склоном иду, ветер удобный. Снега было четверти полторы – ноябрь месяц. Смотрю, вроде мои знакомые сохатые выходят наверху. Трах, трах, трах! Трех и положил. Один все ж таки встает – плохо я ему попал – и пошел. Отпалил я по подранку, свалить-то свалил последним патроном, а патронов больше нету! Искал, искал, все карманы обшарил, стою голый, с пустым ружьем. Прихожу это в избушку, голову повесил, говорю: так и так, мол, патронов нету. «Стрелок, мол! Ну, стрелок!» – мужики-то на меня. Стал разуваться, и что ты думаешь? Патрон-то из портянки выкатыватца! Ах, чтоб ты пропал! Я его за голяшку потерял! Спать ложимся, опять сговариваются: ты так пойдешь, я так, от тебя пойдет на меня, от меня, на тебя, ветер так! Я молчу, смеюсь про себя. Потом, уж полегли, я говорю: ладно, мол, поспать завтра разрешаю. Как так? Отпромышляли, мол. Брось! Чего бросать, план я ваш выполнил на сто пятьдесят процентов, теперь вывозить надо, лошадей берите, показывать буду, что где лежит. Что ж ты, мол, печенки-то не принес? А посмеяться над вами хотел – охотнички! Поляков послушал – знает меня, – правду, мол, говорит Петро. Характер у него такой, посмеяться любит. Молодой-то я тоже был веселый…

– Рукам сделано!

– Во, Поляков-то, видя мою удачу, говорит: пойдем, мол, говорит Петро. Характер у него такой, посмеяться приглашал, а в князевскую, вот в эту нашу! Приходим к Князеву. Много, мол, тайги у тебя, Князь. Нам бы маленько уступил. Ладно, говорит, Князь-то. Видит, конечно, волки те еще пришли. Тайги у меня много, говорит, берите, только по-честному. За плашник и за две избушки просит с нас три тысячи. Я молодой был еще – деньги шевелились после зверовой охоты – за карман, замашки-то фронтовые. Поляков на меня цыкнул. Нет, мол, у нас бумага, давай даром, пожалеешь. Князь, понятно, затресся. Пугать меня, Князя!

На меня тогда Князь-то посмотрел! Глаза – как зимняя вода. Истинно, Миша, вот моя вина. Он же меня из пролуби вытащил, а я отдышался – и его же беру за горло. Эх-ха-ха! Никогда не делай так, Миша, счастья не будет. Век я этого Полякова не простил, что он так дело повел. Ну и за Поляковым, конечно, правда. Всем хорошо тоже не бывает и не будет. Кто сгребет, тот и уведет, как говорится. Верно – нет? А, Михаил?

Панфилыч тихонько посмеялся над слабохарактерным молодым напарником. Михаил же промолчал и затянулся густым дымом.

– На Шамановском доживает, живой ли, умер ли… Поляков сразу второй дом построил, старшей дочери, Таисии, – сказал Панфилыч.