Вот теперь сменивши четырех жен, накопивши денег, растерявши сыновей, ставших врагами ему, гордясь своей удачливостью в тайге, своей славой первого охотника, а и то по пьянке заплачет, как вспомнит войну, плен, как били его конвойные и заставили съесть таз яблочного повидла.

Махнов случайно оказался в складе; увидел повидло, кинулся – голодный же, – тут и поймали его за этим делом. Долго били Махнова немцы. Весело развлекались, а потом под автоматом заставили съесть таз этого повидла.

Он как вспомнит теперь, аж корчит его всего, ногтями бы изорвал, деснами бы зажевал, гадов! Ан нет! Да еще за этот же плен пострадал потом от своих.

Он бы учителем был, как до войны, но ушел в тайгу от людей.

Панфилыч смотрит на Махнова сверху вниз, хоть и славы у него махновской охотничьей нету.

А почему?

Потому что он сам немцев-то бил, как косулей. Махнов же после плена и не видал их в глаза, а что воевал до этого, не считается – не отомстил!

Панфилыч иногда рассказывает о войне. Чаще о том, как в него стреляли, да не убили, бомбили, да недобомбили, как сам убивал – реже. Раз подфартило, уложил трех немцев из шедшей в контратаку цепи. Батальон был прижат минометным и артиллерийским огнем. Ухалов как лежал лицом в снег, так и лежал, только подтряхивало; поднял голову, когда огонь передвинулся назад, а их, снарядами и минами недобитых, шли добивать контратакой. Бывший батальон отвечал огнем одного пулемета, и показалось Ухалову – да почти так и было – что, кроме одного этого пулемета да его самого, больше никого от батальона не осталось.

Сзади землю дергало взрывами, да и не добежишь до леса – пехота немецкая идет из кустиков, застрелят сразу.

За кустиками мелькали немцы, много, но прямо на Панфилыча шли три сгорбленные фигуры, падавшие время от времени. Они огибали болото, чтобы не попасть под пулемет.

Ухалов подпустил их на хороший выстрел и убил – сначала одного, потом второго. Третий упал в снег и стрелял в сторону Панфилыча дуром из автомата. Ухалов, лежа на боку за кочкой, вставил в винтовку два патрона и стал ждать, пропадать было все равно – много немцев, где пулемет работал, опять мины стали рваться.

Третий из шедших на него немцев чернел в снегу, плохо ему было возле убитых товарищей. А Панфилычу и еще хуже: стреляют вразброд с нашей стороны, кто остался, да где-то далеко, рядом никого нету. Пулемет молчит.

И тут из-за леса выстрелы пушечные. Оглянулся Панфилыч, а из-за леса – откуда была произведена наша атака до этого – появились два танка, идут по гривке, по кустикам, тоже огибают и вбок время от времени бахают.

Были, наверное, и другие танки, но Панфилыч не видел.

Немцы по всему болоту стали откатываться в свои кустики, а который лежал против Ухалова, боялся встать – видел, что Ухалов сделал с двумя его товарищами. Но наши танки уже обогнули болото гривкой, уже стреляли по кустам, и немец вскочил и побежал, вспахивая снег. Он петлял, падал, запинался за кочки, потом поднял руки и встал. Деваться ему было некуда. Выцелил Ухалов в голову, лицо видно было. Немец завертелся в снегу. А не ходи в чужие тайги, на фиг потом руки поднимать.

Или взять трофейную часть. Таковой у жадного скопидома Ухалова не было вовсе. Были часы золотые – раз, второе – шерстяное одеяло. Из-за одеяла он и не простудился ни разу от самой Польши. Так что зря посмеивались над ним в магазине товарищи, ничего смешного в этом одеяле вовсе не было, одна только чистая шерсть толстая, и веса в нем мало. С грузом же трофеев идти до глупого глупо, не зная, что ждет тебя впереди.

С умом воевал Ухалов.

Как-то винтовки получали. Кто выбирал – чтобы ложа неоцарапанная, кто – чтобы воронение без пятен, кто номер счастливый, а Панфилыч зажал патрон в кулаке и пулей дула проверяет, сует, по рядам ходит. Посмеялись над ним: дескать, девочку ищешь?

«Девочку».

Потом он из этой «девочки» всем на удивление стрелял копытных в европейских лесах, где ему удалось побывать, на мясо.

Легче жилось на войне, если вспомнить, забот было меньше, живым остаться – одна забота.

Жить же, накопляя деньги, труднее, хлопотнее. Трофей – Панфилыч легко понимал – вещь дешевая, убьют – и нету тебя, и трофей тебе не надо. А вот до такого понимания жизни мирной не дошел, как будто умирать в ней не предстояло. Он знает, что про него по этому поводу говорят: «Ухалов-то? Богатый Ухалов, да у него и вся-то жизнь в деньги ушла…»

И все же!

Спина у Панфилыча успокоилась, и на рассвете, по темноте, побрав с собой собак, охотники своей обычной тропой поднялись сначала на перевал и по трем вершинам, по целику, обрезали медвежий след.

Выхода на перевал у медведя не было. Медведь мог еще низом пройти, вдоль Шунгулеша, и перебраться через реку на другую сторону.

Панфилыч взял собак и пошел с ними по следу, а Миша должен был сбегать вниз – посмотреть; нет ли там перехода через реку, и, если перехода нет, вернуться к напарнику на след.

Михаил сбегал, проверил.

Ну медведь, конечно, не свинья, и такую хорошую тайгу, как у Миши и Панфилыча, не бросит. Михаил и не ходил далеко по реке.

Нашел он Панфилыча сразу, тот сидел на валежнике, а собаки были привязаны на веревочках.

– Нету, однако, выхода. Похоже на то, что в нашей тайге лег, где-то тут. – Михаил сбросил на снег шапку и рукавицы, пар от него шел столбом, отвязал лыжи и сел рядом с Панфилычем на валежину.

– Шапку-то хоть одень, простудишься.

Напарники долго отдыхали, и Миша начал торопиться и торопить Панфилыча искать берлогу. Панфилыч усмехнулся тогда и сказал:

– Тут он. Эвон, набродил по сопке. Там и лег.

– Да вы что же, берлог нашли, что ли? Да не может быть! Чо же молчите! От те на! Я думаю, что он собак попривязал. И молчит сидит, и молчит! Но, зараза!

– Нашел да нашел. Так ить ночь уже. Вот и думаю-решаю, если взад-назад сходим, ноги вытянем, ночевать здесь морозно.

Из распадка километров десять было только до тропы, да по тропе еще идти, да ведь и к тропе – не по лыжне, по целине!

– Это вы решайте, Панфилыч. Как скажете, так и сделаем. Мне едино, что в лоб, что по лбу. Устали – ночуем, сейчас соорудю, живой – побежим дак…

Михаил уже чувствовал под лопатками холодок мандража. Медведь – это медведь, пять минут делов – полгода в больнице.

– Но пойдем. Спина, однако, дороже ног.

Михаил был очень доволен стариком. Он с удовольствием шел впереди, справедливо оставляя более слабому напарнику готовую лыжню. По тропе они пошли ходче, но все равно было уже темно, когда внизу под сопкой испуганно заржал, услышав охотников, Маек.

Низко кланяясь от дымного жара, расходившегося под черным потолком зимовья, Панфилыч макал в чай кусок рафинада размером с грушу, отгрызал намокший, ослабший угол крепкими зубами.

Михаил, напившись чаю без сахару – иначе вкус не разберешь и не напьешься, – лежал на боку, вытянув босые ноги к печке.

За печкой на стене парили портянки, куртки, штаны, ичиги.

– На всех хватит, – улыбается Михаил.

Разговор идет о тарашетцах-горлопанах.

– Вот так и говорили, которы теперь голым задом на морозе. А ты наживал, чтобы раскидываться? Эх, охламоны!

– Сотня плашек, ково там, ерунду буровите, мы и не почувствуем.

– Дурак ты, Михаил. У тебя под боком ловить будут. Из-за чего я за эту тайгу держался? Она вроде улова, сюда все стекается с каких площадей агромадных! Она вроде горлышка у бутылки, понимаешь, нет? А теперь собаками будут шариться, плашник ихний по нашей границе стоять будет. Эхма! Куда только у тебя мысли повернуты? Не жалко ему. Ихняя тайга была у нас – как мешок, мимо нас ни одна зверь не ходила из нее. А теперь они и своих зверей поймают, и наших, если наши пойдут туда, к Шунгулешу.

– Тут ее и с той-то стороны вон сколько, аж до Предела, и за Пределом не пусто. Чего мелочиться? Много ли надо для жизни? Всех зверей не поймаешь, всех денег не заработаешь.