Глава 14

— Вы можете… что-нибудь сделать? — я махнула рукой в сторону тела, утерла губы второй и третий раз. Попросила воды в горсть, прополоскала рот, сплюнула за обломки. Утерлась снова, и на тело старалась больше не глядеть.

А я ведь даже не знаю, как тут хоронят. Я бы и сама не сказала спасибо, если бы меня, положим, бросили волкам после смерти, даже если по местному обычаю это самое почетное, на что может надеяться человек.

Дама молчала. Я возвела глаза к утопающему в тени потолку, вдохнула и выдохнула. Глазам было горячо. Он не был красивый, но был ни на кого не похож, и волосы эти его… а теперь и волос нет. И ничего нет, только… вот это. Черное.

И я виновата. Где-то тут щербина в узоре, которую я нанесла, потому что думала, что знаю, как лучше. Полла жива, и это много, но…

— Пожалуйста, — сказала я. — Я не знаю, могу ли просить, вы и так уже много сделали для меня. Но он… — я быстро глянула на тело, сжала зубы, — он был моим другом. И хорошим челове… эльфом. Правда. Может быть… вы… хоть что-нибудь. Вы ведь так много можете. А в Лесу не умирают окончательно, верно?

Дама молчала. Неужели все зря?

Но я хотя бы вернулась. Я не оставила его.

— Тогда, пожалуйста, давайте его наверх. Чтобы не лежал тут. И умыть бы, привести в порядок… вы, случайно, не знаете, как хоронят эльфов? Я не знаю его сословия, но… он был несвободен при… при жизни.

Воздуха стало совсем мало, я села на пол, распинала подол, вытянула ноги. Горелым воняло так, что к горлу подкатило, я мучительно кашляла, держалась за живот, который стискивали спазмы. Господи боже.

Дама повела плечом, и вода с плеском пала на пол, забрызгала меня. Я утерла лицо и руки, а вода поползла по полу, собирая грязь, огоньки выпрыгнули из нее в маленьких каплях, закружили вокруг дамы, а черная от сажи лужа объяла тело, подняла над полом, пузырь забурлил и сделался грязно-коричневый. Огоньки кружили, и у меня закружилась голова. Я оперлась на пол сзади, уставилась в угол, где дергались тени, и плясал, словно живой, секрет истинной жизни.

Хрустнуло. Я вздрогнула. В животе сделалось холодно. Я утерла рот, посмотрела на руку. Показалось, значит. Слюна бежала кислая, я дышала, приоткрыв рот, и шумно глотала. Из пузыря глухо хрустело, вода бурлила, словно кипела. Я обхватила себя за плечи.

— Ты пришла в сердце войны за рабом.

Я растерла плечи, шурша тяжелыми рукавами. Сказала невесело:

— Тут не сердце, тут нет орков, видите? Так что…

Да и все равно. Даже если б были. Я потерла лоб, да так и оставила ладонь. Уставилась на свою юбку. На что я надеялась? Чудес не бывает. Только потому, что я чего-то хочу, оно не появится. Даже если нужно больше всего на свете. Как не появилась дорога домой.

Я же хочу домой, вспомнила я. Дома все будет лучше, дома все забудется, и совесть притихнет, если уж не видать мне искупления.

Слово-то какое. Искупление — это у людей лучших и больших, чем я. А я так…

— Смерть не ходит за тобою, но ты ходишь за смертью, — сказала дама. Она держала руки над бурлящим над полом пузырем, и огоньки в каплях сновали между ее пальцами. Мне сделалось тошно, и я снова отвела взгляд. Проговорила сипло:

— Да, вы говорили. Наверное. Как-то так получается. Я не специально.

— Ты пришла за рабом.

— А какая разница, раб или нет? Ну пришла. Толку-то, — буркнула я зло. Дернула юбку, с силой провела ладонью, разглаживая. Цветы какие-то, вышивка… одним — парча, другим — отработал свое, и черт с тобой. — Он не заслужил такого конца. Тут никто не заслужил того, что он получает, да? Вы вон тоже… всегда найдется какой-нибудь… который слушает совета своих золотых бубенцов. Мудак, — сказала я по-русски. Хихикнула, зажала рот ладонью. — Прошу прощения. Но правда, всегда найдется мудак, у которого только собственная польза в глазах, а кого для этого придется убить, растоптать — неважно. А может, те, кто думает не о пользе, а о, — я сделала в воздухе кавычки, — высшем благе и справедливости — еще больше мудаки. А? Польза наций, всякое такое. Слава. Милосердие. Я болтаю, да? Извините. — Я кашлянула в кулак.

— Милосердие? — переспросила дама.

— Ну да. Знаете, — я вяло шевельнула рукой, — не все глупости и даже подлости совершаются оттого, что хочешь навредить или сгрести под себя богатства и что там еще. Влияние. Иногда просто бывает… жалко одних — подставляешь других. — Я прижала кулак ко лбу. Пристукнула тихонько раз и два, потом сильнее. Замычала.

Пузырь перестал исходить пузырями, из него на пол полились тонкие черные струйки, густые, как кетчуп. Завоняло сильнее — уже не только горелым, но и железным. Кровью. Я прижала ладонь к носу и дышала теперь пылью и запахом кожи. Пробубнила:

— Вы знаете Эбрара?

— Он тревожит Лес, — сказала дама. Руки она теперь опустила, и огоньки вились перед нею, складывались в клубок и распадались. — Он жил до меня и после меня. Его сразили после меня. Тогда появился Лес.

— Да, мне рассказывали что-то такое. Ну вот, — я кашлянула снова, вытерла запястьем глаза, снова спрятала нос в ладони, — он тоже весь такой «спаси мой народ», а сам…

— Он побеждает, — сказала дама. — Его призывают, когда хотят победить. Когда нет иных путей.

— Откуда вы знаете?

— Вода есть везде, — сказала дама. — Под водою слышно все.

Я кивнула. Какая-то польза от утоплого бытия. Хотя что я понимаю? Не больно-то и привилегия, если ты мертв. А может, мертвым и лучше. Меньше тревог.

Я впилась пальцами в щеку, с силой зажмурилась, открыла глаза, глянула на пузырь. Чернота собралась на дне, утекала из него на пол, а вверху вода была еще мутная, но уже можно было разглядеть тело.

Мастера. Я не знаю его имени.

Я опустила голову.

— Он — ваш?

— Что? — прошептала я. Подтянула колени, уткнулась в них.

— Вы владеете им?

— Нет, — сказала я тихо.

— Он задолжал вам?

Что за вопросы? Я сказала, с трудом ворочая язык:

— Нет.

— Он чародей. Эльф.

Я качнула головой. Голова была тяжелая, как августовский арбуз.

— Ну да. А что?

Дама молчала, и все звуки помалу прекратились, даже журчание струек.

— Мы можем идти? — спросила я.

— Через мгновение, дитя.

«Дитя»? Я подняла голову. Королева меня так звала, а дама — еще нет, к чему бы…

Огоньки сплотились в один яркий шар, метнулись вперед, нырнули в пузырь, и он вспыхнул. Я вскочила, наступив на платье, упала обратно на пол, заскребла ногами, отползла, собирая подолом мусор, а по воде проскакивали разряды, трещало и пахло свежо и страшно, как в грозу, когда грохочет над самой головой. Пузырь лопнул, как водяной шарик, и вместе с водой на пол шлепнулось голое тело. Я, чувствуя, как сердце подскочило к горлу и теперь душит, поднялась.

Тело дернулось.

Я, обмирая, сделала шаг и другой. Рухнула на колени, откидывая чертовы юбки, помогла повернуться на бок и держала мокрую голову, пока Мастер выкашливал воду и пытался собраться в комок на грязном полу. А потом он лежал у меня на коленях, мочил вышитую парчу, и я уже не ругала юбки, потому что Мастер на них поместился практически весь.

Мастер. Живой. Я слушала сиплое дыхание, прикладывала ладонь то к груди, чтобы не так болела от кашля, то к лицу, и Мастер весь был мокрый и холодный, и, что уж там, голый — но живой.

Дама сложила руки на платье, огоньки дрожали вокруг нее, как звезды. Я сказала:

— Спасибо. Вы не представляете… спасибо.

Дама склонила голову на бело-зеленой шее. Вода с пола и с Мастера потянулась к ней струйками, снова собралась накидкой.

— Ты опять попросила не для себя.

Для себя, подумала я, поглаживая Мастера по вмиг высохшим всклокоченным волосам. Он дышал ровнее, но глаз не открывал, только нашел ладонью мою ногу через платье, сжал. Я дала ему руку, он переплел пальцы с моими.

— Ты не ошиблась. Из Леса не уходят в чертоги Четверых. А все, что не мертво, я могу залатать. — Она издала булькающий звук, прикрылась водной накидкой, и сквозь нее было видно искаженное ее улыбающееся лицо. — Мало было таких рукодельниц, как я.

— Вы великая чародейка, — сказала я искренне. Пусть я не знаю истории, и магов встречала мало, но дама моя — круче всех, и никто меня не переубедит.

Мастер открыл глаза, я сжала его пальцы, сказала: здравствуйте. Вышло хрипло, совсем не слышно. Я повторила.

Мастер открыл рот, завращал глазами, приподнял голову. Звонко и длинно выразился на Весенней речи, и то, что я из этого поняла, было чудовищно непристойно. Он скатился с моих коленей, на четвереньках, оскальзываясь на влажном, добрался до места, откуда его соскребла дама, принялся что-то подбирать с пола. Я встала, отряхнула мокрые грязные юбки, уделала руки, вытерла их о юбки же, потрясла одной отсиженной ногой, другой. Пробормотала под нос:

— Спасибо, что проделали такой длинный путь и, скорее всего, стали государственной преступницей, чтобы спасти меня. О нет, нет, не благодарите, что вы, всегда рада.

Дама повела рукой, часть огоньков собралась в яркую искру, всосались в отделившийся от водного плаща пузырь, повисли у Мастера над плечом. Тот только кивнул (подумаешь, большое дело, подумала я недовольно, водяной дух и женщина, которая вообще-то в гробу видала верховые прогулки, но все равно приперлась за тобою, потому что… потому что… эх), окутал ладони огнем, помахал, нагревая воздух, подул на разложенные на полу листы. Потушил руки, поднял их, потряс. Я пригляделась. Исписанные мелким почерком и с картинками. И с узорами — похожими на те, что покрывают здесь уцелевшие поверхности. Пол там, откуда Мастер их взял, был чище, словно огонь и разрушения его обошли. Ага, как в ливень сухо под припаркованной машиной. Как матери закрывают детей своим телом, случись катаклизм или стрельба.

— Довольны? — спросила я.

Мастер поднял голову, волосы липли ко лбу — теперь, кажется, от пота.

— Вполне, — ответил он. Показал листы. — Я боялся, что не удастся защитить их от пожара.

— Правильно, — буркнула я. — Лучше всего прикрывать собой. Пока тело прогорит — глядишь, вокруг все и потухло.