— Сожалею, что напугал вас.

— Садитесь-садитесь.

Мастер сел. Я тут же подумала, что надо было сначала сгонять его за чаем, и снова вспомнила, что нет у них тут чая, но было бы хоть что-то попить, а пить-то как раз хотелось, от загнанного дыхания во рту пересохло. Я почесала под нижней губой, потерла шею сзади под волосами. Потрепала Мастера по коленке. Он вздрогнул. Я шепнула: извините.

Мастер поднялся, стряхнув мою руку со штанов, и расстегнул плащ. Уложил его на постель. Одну за одной расстегнул пуговки камзола. Я склонила голову к плечу. Потом взяла его за пояс штанов, потянула к себе. Потому что какого черта. Я все равно не могла спать перед завтрашним днем.

Мастер подался ко мне, я развела бедра, чтобы ему было удобнее стоять между ними. Положила ладони ему на живот, огладила по ребрам. Он напрягся, не издал ни звука, только огонек мигнул и медленно затух, и Мастера теперь я видела еле-еле. Откинулась назад и разглядывала впотьмах, как он обнажает тощие плечи, угадывала, как волосы скользят с воротника и ложатся на спину.

Разуваться и избавляться от штанов Мастер почему-то не стал, зато взялся за подол моей ночной рубахи, и рубаха стала вдруг шелковой, с кружевом, темной, то ли зеленой, то ли синей, и Мастер присел у кровати, положил ладони мне на бедра и потащил кружевной подол вверх по ним и по животу. Рубаха собралась под грудью складками, а Мастер быстрым движением кисти смотал волосы в жгут и завязал узлом, наклонился, и я тут же почувствовала, до чего же зябкая ночь, потому что язык у него был горячий, и дыхание — как воздух в ванне, когда ты там основательно полежала в подкрашенном ароматической солью кипяточке. До пупка и вокруг него. И снова вниз. Я положила ладонь ему на волосы, другой рукой неловко подпихнула одеяло под спину, вытянула ноги, как могла, задела ножку стола, поджала пальцы. Подумала: ботинки зря сняла.

— Самые искренние движения совершаются в тихий час перед…

Я взяла его за волосы и сжала голову бедрами. Прошептала:

— Тш-ш… ради всего святого, не портите… — Я развела ноги, чтобы не закрывать ему уши, и прошептала снова: — Не портите, не надо разговоров… тем более, этих…

Он блеснул глазами поверх моего живота и тихо кивнул. Я разжала пальцы, пригладила ему волосы. Надавила на макушку и легла спиной на ком одеяла, он уперся мне в хребет, я повозилась, пихая Мастера в плечи, но скоро мне стало все равно, потому что он знал свое дело, и мне всегда было все равно — откуда.

…Чему девушку не научит мама и школа, научит подруга, и моя научила меня, — позже, чем надо бы, — как легко отличить настоящего джентльмена. Он проявит себя нормальным человеком как до, так и после.

В данном случае — эльфом.

Мастер тщательно вытер рот, прежде чем дал мне себя притянуть и поцеловать.

— А бадья будет? — спросила я.

— Будет, — шепнул он. — Все согласно вашим желаниям, леди.

Вот так, подумала я и распутала ему и без того растрепанный узел волос. Как жаль, что я не мужчина. Говорят, они за любовь прекрасного существа идут на смерть, и не за любовь даже — за единый взгляд, и не боятся смерти. Бесстрашие по какому угодно поводу пригодилось бы мне, как никогда.

Стол с грохотом распался и начал собираться в бадью. Я ухватила Мастера за запястья, и доски рухнули на пол и превратились обратно в ножки и куски столешницы. Я положила его ладони себе на грудь, шелк быстро нагрелся, как под утюгом.

— Искренние, говорите, движения?

Пальцы его стали деревянные, словно косточки неудобного лифчика.

— У нас с вами образуется традиция, — сказал он негромко. Откашлялся. — Проводить время вместе… напоследок.

И бадья потом, подумала я. Хорошая традиция.

— Вы тоже боитесь, что завтра — все?.. — спросила я шепотом. Взяла его за бока. Сердце его отдавалось во всем теле. Я пощупала ребра слева. Как сваи заколачивает. Я погладила пониже подмышки. — Все будет хорошо, вы-то будете далеко, прячьтесь получше, если что, сразу в Лес — и все обойдется.

— К определенному возрасту перестаешь страшиться смерти, — сказал Мастер, руки его сползли мне на живот, а потом на колени, — и начинаешь страшиться потерь. Жизнь называют чередой печалей, потому что жизнь — череда потерь. И каждая обещает, что впредь будешь несчастлив.

Я взяла его за локти, потянула к себе, он забрался на кровать совсем, и я прошептала ему в лоб:

— Вы знаете, что вы свободны? Все рождаются равными и свободными, а все остальное незаконно, и… и… вы свой собственный, и помогите мне немного сейчас, а потом идите, куда хотите, целый мир для вас, и вам не нужно ничье разрешение, но, может, я как-нибудь сделаю, чтобы вас не искали, чтобы было совсем спокойно…

Мастер вздрогнул. Потом еще и еще, плечи его заходили, и я на всякий случай прижала ладони к спине, прислушалась.

Мастер смеялся, горячее дыхание ритмично и быстро толкалось мне в шею.

— Веселитесь? — Я похлопала его по спине. — Ну вот и хорошо, вы сами разберетесь. Никто не отнимет вашу свободу теперь, вы всем дадите на орехи. Ладно?

Мастер помотал головой, задев носом кружева на вороте.

— Ну что такое? — пробормотала я. — Я понимаю, у вас было что-то… кто-то… что было больно терять, но ведь… это заживет, правда? Ваш король, наставник, книги… будут новые, другие, но тоже хорошие…

Мастер отстранился, сел на простыне и глядел на меня из темноты, как сова. И нос острый.

— Что? — спросила я.

— В Викерране не было ничего, что я не проводил бы с улыбкой избавления.

Врет, подумала я. Но это не мое дело. Я тоже бывала зла на людей и вещи, а потом скучала.

— Тем лучше! — сказала я бодро. — Видите, как хорошо, совсем новую жизнь начнете, и…

— Она будет неполна без сердечного друга.

Я развела руками.

— Это дело такое, знаете ли. Самые лучшие люди встречаются случайно, главное не быть говном и обращаться с ними хорошо, и вы сами удивитесь, как они станут самыми дорогими со временем.

Мастер качнулся вперед, я успела повернуться щекой. Он посидел так, потом отстранился, и след от поцелуя высох моментом, а ощущение осталось.

— Боюсь, это уже произошло, — сказал он.

Да поняла я, подумала я, почесала бедра, кружева защекотали. Я сказала:

— Мы просто долго в дороге вместе. Притерлись. Вы мне тоже симпатичны, конечно…

Мастер накрыл мои руки своими, медленно сжал. Все, подумала я, труба.

— Это только кажется, — прошептала я едва понятно. — Просто к вам не относились по-человечески… я хотела сказать — по-доброму, и вот и… оттаяло что-то, и кажется, что это большое чувство, а это… благодарность… или что…

Мастер молчал, и говорить становилось с каждым словом все труднее, как на уроке английского, когда говоришь, но не знаешь, правильно ли, а учительница молчит и глядит на тебя, и ты начинаешь мяться и замолкаешь.

Мастер снял ладони с моих, и я выдохнула. Быстро растерла отметины от ногтей на бедрах.

Мастер встал, повел руками, останки стола со скрипом и стуком взвились и сплотились в бадью. В прореху оконца потянулась блестящая в свете огонька водяная струя. Как змейка.

Я подтянула колени к груди, обхватила и поглядывала, как змейка ныряет в бадью, послушная ловким пальцам.

Я потерлась щекой о колено. Это хорошее чувство, когда делаешь все правильно: горько, потому что в чем-то себе отказал, но спокойно, потому что теперь ты несколько лучший человек, чем прежде.

Я хочу домой, я собираюсь домой — в лучшем случае. В худшем — тем более меня тут не будет, так что не надо этого страшного слова на «л». К определенному, как говорит Мастер, возрасту, слово на «л» делается страшнее, чем слово на «с». Потому что к смерти мы уже немножко привыкаем, как начинают умирать бабушки, родители и даже некоторые особо невезучие одноклассники, а любовь вынимает мозги и делает с ними что-то нехорошее, и засовывает обратно в черепушку в беспорядке. И непонятно, что с нею делать. Обещание большого счастья — и великого несчастья. Я тут не останусь. А ему незачем терять еще что-то, да и я, в общем, обойдусь без этих драм.

Мастер подал мне руку забраться в бадью. Настоящий джентльмен остается нормальным человеком, даже когда его поцелуев не приняли.

Они увязли отлично, глубоко, и я хихикнула про себя: скольких гордых мужиков погубили плохие дороги? Наверняка многих. Едет такой красивый на красивом белом коне, конь поскользнулся, раз с седла, шею свернул — и привет.

Конь под великим генералом был серый, с замотанной тряпьем мордой, и от тряпья даже мне шибало травяным запахом, хотя я жалась к дому у дороги и не подходила пока близко. Лошади боятся мертвых, не любят и не слушаются, когда им пахнет, а эти вот, с заткнутыми ноздрями, тащились, оскальзываясь в грязище, пока не увязли в луже совсем. Ребята не зря копали ее ночью и месили вязкую грязь, и не зря дама моя что-то наказывала дождевой воде на ее, воды, языке.

Сердце бухало, как у Мастера вчера. Великий генерал Эбрар в окружении желтоглазых тварей качались в седлах, пока лошади били хвостами и тягали копыта из подлой лужи. Я жалась за плетнем и ждала, пока они спешатся, потому что вот так, когда он верхом, я не допрыгну, а тут важно, как говорил Мастер, сделать все быстро, одним движением, чтобы меня не успели заметить и остановить. А потом бежать. Я потрогала ботинком тропинку, которая, как маленькая грязная речка, впадала в главную деревенскую улицу, она же проезжая дорога из города к полям.

Кони дергались и глухо ржали в тряпки, мертвые головы качались у седел и пачкали кровью лошадиные бока. Разбитый партизанский отряд, очередная легкая победа великого генерала. Будет он ее праздновать, будет сам насаживать головы на пики на городской стене… или прямо здесь, в назидание покоренным местным? Я прошла мимо пары распятых на заборах тел, Марх Мэлор сказал — сопротивление, он сам и его подчиненные в свое время так же делали на покоренных землях с орками, которые якшались с партизанами. А самих «полевых командиров» казнил лично король и возил выпотрошенные тела с собою, пока не начинали вонять. Специальная повозка для этого была, смердела — страсть. Я и сам вылавливал партизан по лесам, бывало, хвалился Марх Мэлор, маршалы не терпели, когда какие-то гады в тылу растаскивают армейские обозы. Как разбойники, говорила я, а Марх Мэлор смеялся и говорил: да, вроде того.