– А со стороны мужа?

– В данном случае муж и мужчина – один и тот же человек, – железным феминистическим тоном констатировала она.

– Вы уверены, Мураками-сан?

– Уверена, – нетвердым голосом пролепетала она. – А что, у вас есть какая-то другая информация?

– Да нет у меня никакой информации – ни той, ни другой, ни третьей, – успокоил я ее. – Это у вас вон сколько этой самой информации! А у меня – одни только наблюдения…

– Тоже вещь необходимая…

– Да, но менее полезная в нашей работе…

– Так вы считаете, что у нее есть любовник? – За окнами уже вовсю сияли саппоровские улицы, и теперь умненькие, проницательные глазенки ниигатской капитанши уже не выглядели белыми колечками, а стреляли в меня своими черными блестящими зрачками.

– Я считаю?! – взорвался я. – Да я ее сегодня первый раз в жизни увидел! Это вы из Ниигаты! Это вы ее там пасли! Вот вам и считать! Что вы меня-то спрашиваете?

– У нас давно такое подозрение есть, но никогда ни с каким другим мужчиной мы ее не видели.

– «Наружка» была за ней?

– Бог с вами, какая «наружка»! – всплеснула она руками. – На ней же нет ничего! Ни один начальник приказа на «наружку» не отдаст.

– Как же вы?…

– Да вот так, в свободное от работы время… – не дала она договорить мне. – Создали группу и по очереди пасли… Не постоянно, конечно, но по нескольку часов в сутки… Как сверхурочные…

– И?

– Ничего, вернее, никого! Только скандалы с Ато…

– А из-за чего скандалы?

– Кричали они друг на друга громко, так что соседи слышали все эти их пререкания прекрасно…

– Что же они слышали?

– Да много чего, но все всегда сводилось к одному: она отказывалась быть его женщиной.

– В прямом смысле?

– Да, в прямом, в физическом. Скандалы обычно начинались поздно вечером, то есть когда… – Она стыдливо замялась.

– То есть когда порядочной японской жене положено быть женщиной, да? – довысказал я за нее очевидную вещь.

– Да… – Она согласилась с моей трактовкой событий. – А Ирина, судя по показаниям соседей, эту обязанность выполнять отказывалась.

– А как она причину объясняла?

– Ну орала она на него по-русски, в японском она не очень, все-таки только два года здесь… Он тоже ей по-русски отвечал, по-другому она бы не поняла… У него, кстати, неплохой русский, практически свободный…

– Как же вы там в их скандалах разбирались?

– Как, как! Меня в основном вечерами слушать посылали, с телескопическим микрофоном часами в машине торчала. Я все-таки два года в Москве, в РГГУ, в аспирантуре отучилась, перед полицейскими курсами. – Она тяжело вздохнула. – А у ребят у всех семьи, им вечерами домой надо было…

– И что же вы там наслушали?

– Термины в основном зоологические были. И еще немножко анатомических…

– Зоологические – это «козел», да?

– Конечно, на что русские еще способны! Он почти всегда был у нее козлом и бегемотом… Он полный довольно… А она у него сукой и змеей – тут тоже выбор небогатый…

– Про анатомию рассказывать будете? – не без ехидства поинтересовался я.

– Ну, у нее претензии к размеру были… – усмехнулась она, – и скорости процесса…

– Что, медленно все у них происходило, что ли?

– Да нет, она его как раз в обратном обвиняла…

– А к ней у него что было в этом плане?

– А он кричал, что ее, кроме денег и секса, ничего не интересует, поэтому гнездышко у нее открыто не только для его птички, а для всех желающих…

– Так что, версия с любовником действительно имеет место быть? Этот Ато что-то знает про нее? И про него тоже?

– Его не спросишь пока, его нет нигде, – напомнила мне Мураками. – А что до любовника, то если предположить, что эта Ирина сбросила в море труп своего мужа, а как я вам уже сказала, он у нее мужчина довольно крупный…

– И у нее при этом имеются претензии к размеру? – усмехнулся я. – Не вяжется что-то…

– То получается, что, – она спокойно проглотила мою анатомическую ремарку, – чтобы плотно упаковать тело и погрузить его в багажник, ей нужен был помощник…

– Логично, все логично, если только…

– Что «если»?

– Если вы правы и в море она действительно сбросила мужа… Как мы с вами это докажем, если она сама во всем не признается? Что мы ей конкретно можем предъявить?

– Ничего… – опустошенно констатировала Мураками. – То, что его нет нигде, безусловно еще не доказывает, что она его убила, вывезла из Ниигаты и скинула в море.

– Не доказывает, Мураками-сан, – согласился я. – И вообще нечего нам пока так привязываться к версии убийства. Я чувствую, что она весьма непродуктивная.

– Я за ней, Минамото-сан, год хожу! Понимаете? Год! И я знаю, на что она способна!

– Да откуда вы знаете, на что она может быть способна? – Я попытался урезонить начавшую было расходиться не на шутку капитаншу. – Все, что у вас есть, как я понимаю, в чистом виде «бытовуха», из которой серьезного дела не сошьешь.

– Надо сшить! – Аюми рубанула перед собой воздух ребром маленькой, детской ладошки, которую меня неудержно потянуло по-дружески пожать.

Мы расстались с решительной и беспощадной Мураками возле регистрационной стойки «Гранд-отеля», предварительно наведя справки у приклеившегося к потертому плюшевому креслу в гостиничном лобби и пугливо прятавшегося за замусоленной газетой невзрачного сержанта из нашей «наружки» об Ирине Катаяме, которая, как оказалось, прибыла незадолго до нас и заселилась в номер 816. Бойкая Аюми получила у администратора ключ от номера 812 с брелком в виде гигантской, размером с ее кулачок, деревянной груши, демонстративно не пожелавшей влезать в карман разухабистых темно-коричневых штанов – видимо, единственного вида верхней одежды, способного надежно прикрывать ее короткие и корявые нижние конечности. Я же не стал делать никаких попыток сопроводить самостоятельную даму из Ниигаты до номера, так как, во-вторых, баульчик ее особой тяжестью не отличался, а во-первых, исходящие от капитанши агрессивные феминистические флюиды подсказывали мне, что в моей физической помощи, как и в любой другой, она не нуждается. Она сказала, что через сорок минут подойдет в управление, чтобы «поздравить» своих младших университетских товарищей с «пахучей годовщиной», я же, оставив «краун» на гостиничной стоянке, потопал прямиком на работу, поскольку идти было всего два квартала.

Было уже почти семь, но управление все еще копошилось и шевелилось огромным муравейником. Я иногда, когда мозги мои не загружены иной, более интеллектуальной работой, задумываюсь (мой друг Ганин не преминул бы выразиться поизящнее: «Иногда я часто думаю…»), что было бы, если бы вся эта возня за столами и беготня по этажам на пару часов замерла, если, скажем, в семь часов понедельничного вечера здесь никого бы уже не было, как, например, в окружающих здание управления компаниях, фирмах и учреждениях. Земля перестала бы крутиться или нет – если не вокруг монументального Солнца, то по крайней мере вокруг своей осиной оси? Тот же Ганин в случае таких вот моих виртуальных изысканий, которыми я имею глупость с ним время от времени делиться, всегда вспоминает-напевает дурацкую советскую песенку, где лирический герой – самоуверенный эгоцентрист и самовлюбленный пижон без страха и упрека – заливается: «А без меня, а без меня река бы току не давала» и что-то в таком же оптимистическом духе, включая наглый рефрен, что все вообще бы здесь рухнуло, «когда бы не было меня», то бишь его, золотого-бриллиантового. Ганину особенно нравятся в этой картине слова о том, что «без меня», то есть без него, «здесь ничего бы не стояло». Но при этом записной скабрезник Ганин уверяет, что вообще-то как раз эти слова «здесь ничего бы не стояло, когда бы не было меня» должна петь женщина, а не мужчина, потому как если их, как и всю эту песнь песней, поет мужик, то это не про него, Ганина – гетеросексуала по природе и мачо по натуре, и он разделять авторскую позицию в данном вопросе не намерен ни под каким идейно-эстетическим соусом.