Эти выписки из греческого перевода Гигина ценны тем, что они датированы; они сделаны 11 сентября 207 года от Р. Х., причем книга Гигина была тогда, по словам переводчика, всем известна; сам перевод на греческий был, следовательно, сделан еще раньше. Это устанавливает terminus ante quem, верхнюю границу датировки.

Terminus post quem, нижняя граница, не может быть установлен столь точно. Составитель не мог жить раньше авторов использованных им книг. Наиболее поздним из безусловных источников книги Гигина являются схолии к Аполлонию Родосскому (см. фаб. 14), составление которых датируется временем императора Тиберия или даже Клавдия и позже, т. е. первой половиной I века от Р. Х.14) Таким образом время составления книги Гигина приходится на эпоху Антонинов (конец I — середину II века от Р. Х.), или на конец II века.

Эта датировка подтверждается и данными языка «Мифов». С одной стороны, Гигин далек от грамматической правильности золотой и серебряной латыни15), а некоторые слова и словоупотребления в его книге встречаются только в языке II—III века или еще более позднем16); с другой — ему не чужда манера вставлять в текст нарочито архаические слова и формы17), получившая распространение в латинской литературе во II веке от Р. Х. благодаря деятельности школы Фронтона. Это неумение избавиться от привычек разговорной речи в сочетании со стремлением к книжной учености характеризует как самого автора, так и аудиторию, у которой «Мифы» могли найти отклик.

Книга Гигина была популярна. Досифей Магистр, назвав ее всем известной и стремясь сказать далее несколько похвальных слов ее пользе, невольно очерчивает круг этих всех: это люди, часто видящие изображения мифологических персонажей (которые были в древности повсюду), знающие (понаслышке?), что образованные «грамматики» должны украшать свою речь мифологическими примерами, но чаще всего встречающиеся с мифами на ставших во время Империи распространеннейшей формой театра представлениях танцовщиков-пантомимов, изображавших «суд Париса» или «отчаяние Ариадны»; а чтобы понимать немые картины пантомимов, весьма полезно, по мысли Досифея Магистра, читать Гигина18). Конечно, Гигина читали не только для того, чтобы не скучать на мимическом спектакле, однако образовательная цель (или просто любопытство) была главной. Как полагает Роуз, основу его читательской аудитории составляли провинциальные школьные учителя, magistri ludi, и их ученики. Таким образом, созданная греческой ученой традицией книга после перевода на латинский оказалась тесно связанной с бытовыми, повсеместными формами функционирования мифологии в позднеимперское время; это и определило ее дальнейшую судьбу.

Об активности читателей «Мифов» свидетельствует то, что книга непрерывно видоизменялась. Как уже говорилось, все три источника текста «Мифов», т. е. Фрейзингский кодекс, Ватиканские фрагменты и выписки Досифея, не совпадают друг с другом. Вряд ли следует говорить о каком-то одном или нескольких «эпитоматорах»; изменения, возможно, вносились каждым переписчиком19). Податливость фабульной формы, сама мифологическая тематика, всегда взывающая к дополнениям и исправлениям, соображения практической пользы (поскольку, как уже указывалось, книга использовалась в образовательных целях) и отсутствие за именем автора славы и авторитета, сдерживавших бы исправления — всё это толкало переписчиков к тому, чтобы в текст вносились не только новые ошибки, но и сознательные переделки. В результате этих переделок объем «Мифов» возможно, уменьшился с двух книг до одной (о чем свидетельствует ссылка в «Поэтической астрономии», см. выше) и были утрачены многие фабулы (названия некоторых из них сохранились в списке Досифея), а уцелевшие фабулы подверглись сокращениям (те сокращения, о которых можно судить, отмечены в комментариях — фаб. 5, 30, 81, 125), причем иногда сокращенный вариант оставался в рукописи рядом с полным (фаб. 50). С другой стороны, в книгу вставляли как отдельные фразы (например, возмущенное замечание о Кенее в фаб. 14), так и целые фабулы (например, 126-ую, язык и стиль которой свидетельствуют об очень позднем происхождении; возможно, вставлены и фабулы, опирающиеся на латинские источники, см. выше). Вставлялись целые серии фабул: фабулы 258-263 являются выписками из комментариев Сервия к Вергилию, а между фабулами 164 и 165 в рукописи идут две фабулы из Фульгенция. Содержание вставок иногда даже не имеет отношения к мифологии, хотя входит, как и она, в круг минимальной образованности («общеобразовательные» фабулы 221-223, выписанные из «Гебдомад» Варрона, также фабула 276). Забавные каталоги матереубийц и прочих преступников20), возможно, также отсутствовали в греческом оригинале; подобные списки стали появляться в литературе в конце II — начале III века от Р. Х. (см. прим. к фаб. 155), а в нашем случае они составлялись, как нетрудно заметить, по материалам самой книги, затем дополнялись читателями и переписчиками, вспоминавшими подходящие сведения.

Нам не хочется видеть во всей этой картине развития только картину порчи, иллюстрацию общего падения древней образованности и умирания старой культуры. Дополнение мифологического сборника общеобразовательным материалом полезно для читателей и вполне соответствует духу позднеантичной и раннесредневековой учености (какой мы видим ее у Исидора Севильского или Кассиодора, к сочинению которого «Мифы» текстуально близки в одном месте — фаб. 274), а каталоги совершивших одинаковое преступление или подвергшихся одинаковому несчастью заставляют задуматься об общности и различии ситуаций и проясняют, таким образом, смысловые механизмы сюжетосложения мифа. Даже прямые и несомненные ошибки переводчика или переписчика, когда на место имени малоизвестного персонажа подставляется имя более известного или просто упоминавшегося несколькими строками или фабулами выше, часто не только обедняют материал потерей старой информации, но и неожиданно обогащают, внося новую. Такое нечаянное обогащение старой и поднадоевшей трагической фабулы происходит, например, когда Менекей, принесший себя в жертву во время осады Фив Семерыми, оказывается в результате ошибки отцом Иокасты (фаб. 67)21). Не менее любопытны ошибки, налаживающие новые связи между старыми сюжетами (когда, например, Фоант из «Ифигении в Тавриде» оказывается спасенным отцом Гипсипилы — фаб. 15, 120) и представляющие непреднамеренную аналогию трагедийного «узнавания» известного в неизвестном. Приводить все места, в которых комментаторы отмечают ошибку (часто бессмысленную, но иногда приводящую к любопытным результатам) — значит перечислить треть всех фабул; а когда ошибку Гигина повторяют позднейшие латинские мифографы (см., напр. фаб. 7 об Эпафе), тогда она окончательно становится из ошибки самостоятельной версией. Трудно отрицать, что путаница и оговорка являются вполне «законными» путями развития устного мифа (хотя бы потому, что их результаты никогда не смогут быть отделены от «правильных» пересказов); сложнее признать такую же правомерность за опиской в истории мифа литературного.

Поздние латинские мифографы — Фульгенций, Лактанций Плацид, схолиасты Германика, трое Ватиканских мифографов — не только заимствовали из Гигина отдельные сведения, но и выписывали целые отрывки22), подражая ему в стиле и в композиции. Так книга, вряд ли замеченная образованными людьми после ее выхода в свет, стала через 150-200 лет классическим образцом «жанра» и оставалась им и впоследствии, в Средние века23).

Самым запутанным вопросом, связанным с процессом переработки «Мифов», является вопрос о порядке фабул. Не вызывает сомнения, что фабулы во Фрейзингском кодексе перепутаны24); наиболее очевидным доказательством этого является то, что фабула 137 («Меропа») оказалась разорвана пополам и вторая половина ее присоединена к фабуле 184 («Пенфей и Агава»), которая сама при этом оборвана — в ней далее должно было говориться об убийстве Агавой Ликотерса, упомянутом Гигином в каталоге «мужеубийц» (фаб. 240), составленном, как говорилось выше, по материалам самой книги. За оборванным началом «Меропы» в рукописи начинается явно неуместный здесь цикл фабул о богах и раннейших стадиях мифической истории.