— Что так? — поднял брови великий князь.

   — Говорит, что неправые дела у тебя на Москве творятся, — объяснял переводчик. — Нынче поутру схватили фряжских людей — лекаря Просини да денежника Батисту. Повели в застенок, стали бить-пытать и жизни лишать. Он тоже теперь быть убитому бойца.

   — Добро, — ответил великий князь после недолгого раздумья, — дам тебе грамоты, но перед дорогой кнутом велю отстегать! — А когда Антоний что-то залопотал с возмущением, продолжил: — Да я тут ни при чём! Папу своего ругай, зачем он дураков таких в послы отряжает! Ежели тебя собака, к примеру, покусает, тоже на меня обидишься и отъедешь, дела не докончив?

Антоний помялся и заговорил уже с меньшим пылом.

   — Говорит, что погорячился, и просит за то прощения, — перевёл толмач. — Да ведь тоже не дело, говорит, чужеземцев забирать, они ему земляки, и должен он им помогать...

   — С этого бы и начинал, — проворчал великий князь, — а то пугать вздумал своим отъездом. Куда как расстроились. Ладно, скажи ему, что самолично разберусь во всём. И пусть начинает в дорогу взаправду готовиться, а то, гляжу, у него от долгого сидения дурь стала выплёскиваться...

Иван Васильевич вызвал Хованского и учинил ему жестокий разнос, зачем он людей фряжских без ведома в поруб бросил. Хованский открыл было рот для объяснения, но великий князь не стал слушать.

   — Через твои убойные руки всем моим делам выходит поруха. Чужеземцы — глаза и уши своих государей, что те про нас скажут? Я велел сманывать к нам разных умельцев из фряжских и немецких земель, так ведь забоятся ехать сюда, услышав про твоё злобство. Я и с Папой Римским дело лажу, чтоб он Казимира остерёг. А захочет ли он помочь, прослышав, как у нас его земляков избивают? Прикажи выпустить немедля, а каков есть у них грех, я на себя возьму...

Хованский развёл руками:

   — Не могу исполнить твой приказ, государь. Понеже эти два фряжца чёрное дело замыслили и должны за него ответ держать.

   — Да ты, никак, ослушаться меня вздумал?! — воскликнул Иван Васильевич. — Побереги голову, князь! Она не мне, но тебе ещё может пригодиться. Немедленно выпусти фряжцев!

   — Эх, государь! Ты из-за змеев треклятых слугу верного от себя гонишь, а того не ведаешь, что змеи в самое сердце тебя жалить восхотели — боярышню Морозову извести замыслили!

   — Что? — вскочил с места великий князь.

Хованский зачастил:

   — Как лекарь твой в загородном доме объявился, Фрязин ему письмо послал с приказом боярышню убить. Я сначала подумал, что не об ней приказ, а об злодее Селезнёве, кто дружину твою побил. Но нынче встренул Лукомского, тот меня на верный путь и навёл. Слышал он, как фряжские люди на тебя обижались: им скорей возвернуться к себе домой хочется, а ты своё дело с женитьбой на ихней царевне никак решить не можешь. И всё потому-де, что у тебя на Москве своя зазноба имеется. И слышал Лукомский их слова, что кабы зазнобу ту сгубить, так и всё дело бы скорей потекло. Узнавши про такое, я велел схватить злодеев, чтобы обо всех их кознях доподлинно вызнать, а ты меня и слухать не хочешь.

   — Вызнал что-нибудь? — хрипло спросил князь.

   — Молчат покуда, ну да ведь и не таким языки развязывали...

   — А с Алёной что?

   — С утра вроде живая была, — пожал плечами Хованский.

Великий князь мчался к загородному дому, и лишь одна мысль сверлила его: «Вот она расплата за мой грех! Но, Боже, будь справедлив во гневе и воздай должное по делам каждого. Пощади голубицу безвинную и возложи карающую десницу на мои плечи!» С приближением к дому тревога всё сильнее охватывала его. Смиренная мольба сменилась мыслями о мщении. «За каждый упавший волос ответят мне чужеземные злоумышленники. Не расплетать их дьявольские узлы, а разом обрубить путы — вот как надобно сделать. Бросившие искры сами сгорят в пламени...»

Неожиданный приезд великого князя вызвал переполох. Он не стал выспрашивать слуг, а, соскочив с коня, бросился в верхние покои. Проскочил мимо сенных девушек и отворил дверь. Алёна, живая и невредимая, поднялась ему навстречу. Он оглядел высокую статную женщину в нарядном праздничном шушуне. Из-под венца, расшитого жемчужными поднизями, радостно блестели её глаза.

   — А я ровно чуяла, что ты приедешь, государь, оттого и принарядилась, — пропела она.

   — Как ты? — выкрикнул Иван Васильевич, всё ещё не веря видимому благополучию.

   — Бог миловал, государь. Вчерась-то страсти такие были: Евсея, ключника твово, до смерти убили, стремянного Василия поранили...

   — Ну а ты как?

   — Никак, — горько вздохнула она. — Я тебе-то не шибко нужна, не то что кому.

Иван Васильевич прижал её к себе.

   — Соскучал я, ладушка, так тревожно мне стало, — заговорил он, а сам всё трогал руками, вроде бы не доверял своим глазам.

Стал расстёгивать шушун и, не выдержав, рванул в стороны. Золотыми искрами посыпались застёжки. Он отодвинул её от себя и осмотрел — всё было на месте.

   — Ой, Ваня, — охнула Алёна, — иконки-то хоть занавесь...

   — Забыл ты меня навовсе, — говорила Алёна, ласково перебирая его волосы. — Я все глазоньки повыплакала, тебя поджидаючи. Али уж так тебе заморская царевна глянулась? Али думаешь, мёдом она наскрозь промазана?

   — Грешно тебе печаловаться, Алёнушка, — отвечал он, — нет того дня, чтоб не воспомнил тебя. Иной раз в неурочную пору явишься ты, когда люди кругом и о важных государских делах разговор идёт. Обдаст меня тогда жаром с головы до пят, и речи в мысли не идут. Затаюсь, чтоб себя не выдать, и сижу молчком. Хуже всего по ночам, когда один на один со своей памятью остаюсь, от которой ни спрятаться, ни убежать...

Как-то уж исстари повелось, что мужчины более говорят о любви, чем проявляют её. Иван не лгал, когда рассказывал о своей тоске и частых мыслях, составлявших маленький, скрытый ото всех кусочек его бытия. Он очень дорожил им, поэтому упрёк Алёны вызвал досаду. «Кабы ведала ты, чего стоит мне заноза эта сердечная», — подумал он и неожиданно для себя заговорил о том, как три дня назад, ехавши сюда, чудом избежал разбойного нападения, о происках папских послов и своих опасениях за её жизнь.

Алёна глотала горькие слёзы.

   — Прости мне попрёки, свет мой ясный. Не знала, не ведала, сколь горька для тебя моя любовь. Я всю жизнь без остаточка тебе положила, потому и хотела, чтобы ты не токмо светил, но и согревал меня чаще! — Она прильнула к нему и горячо зашептала жаркие слова.

Закипела Иванова кровь. «И что же это такое? — думал он, вдыхая знакомый ромашковый запах её волос. — Где сокрыты те искры, от которых я, как высушенное смолье, полыхаю? Чай, не юноша — уже серебро в бороде мельтешит. Знать, накрепко вцепилась любовь и выпущать никак не хочет. Так почему я, волоститель большой земли, должен искать себе жену в тридевятой дали? Неужто не дано мне простого человечьего счастья?.. Отошлю-ка я восвояси злоумных чужеземцев да и женюсь на Алёне. Она из первородных московских боярынь, допрежние государи часто на таких женились. Кто мне воспретить посмеет?»

   — О чём ты задумался, Ваня? — спросила Алёна, и он рассказал. — Нет-нет, — с неожиданной решительностью возразила она, — не надо попусту тешить себя! — И, встретив его недоумённый взгляд, заговорила: — Сам ведь сказал, что через Римского Папу остеречь Казимира хочешь. Рази сможешь сделать такое, коли царевну его отвергнешь? А владыка? А бояре? Для иных любовь наша что бельмо на глазу!

Иван отмахнулся:

   — Не больно-то гожа на Папу надёжа, владыка супротив не пойдёт, ну а боярам я глаза прочищу. Не прочистятся, так вон вырву!

   — Что ты, Ваня, страсти такие говоришь? Любовь дело чистое, нельзя её кровью пятнать.

   — Ну-ну, — обнял её Иван, — тебе только с голубями жить, а на моём пути разные гады ползают. Будет, как сказал!

Ему стало радостно и легко, как бывает у человека, который после долгих сомнений принимает твёрдое решение.