Вот что сказал бы Иван III святому отцу, если б разговор серьёзный случился, но старик ждёт других слов.

   — Разделяю твои думы, отче, — заговорил Иван Васильевич, — нет мне более святого дела, чем Русь у татар вырвать и за поруганное крестьянство отомстить поганым, всю жизнь положу на это, в чём крест нашего господа целую.

Однако отец Паисий впал в беспамятство и не услышал этого. Он лежал недвижно, только слабое, еле заметное дыхание говорило, что жизнь ещё теплится в нём. Иван Васильевич спешно послал за лекарем и приказал очистить церковный двор от лишних людей.

   — Пусть едут и упредят о моём приезде, — сказал он стремянному Василию, — сам же оставайся здесь и следи, чтоб тишина блюлась.

Вскоре поредевший отряд продолжил свой путь к загородному дому великого князя. Вначале шли дружно и ходко, потом в лесу растянулись цепочкой. Деревья стискивали дорогу замшелыми боками, опутывали тенётником, цепляли всадников корявыми руками, обдавая вдогонку холодными росными дождичками. Придавленные глухоманью, ехали в тишине, только у лошадей, должно быть со страху, ёкали селезёнки.

Зелёный сумрак неожиданно сменился ярким солнечным весельем: лес, будто поднатужившись, выкинул их из своего чрева на большую поляну. Сразу оживились люди, лошади сами прибавили рыси. Дорога, соединявшая концы причудливо изогнутого леса, показалась туго натянутой тетивой, она вливала удаль в людей, резвость в лошадиные ноги и требовала выплеснуть всё это на своё длинное тело.

Неожиданно лошади почуяли тревогу и сбились с рыси. Люди задёргали поводьями и закрутились в сёдлах, не понимая, что произошло. И вдруг сзади, с той стороны, откуда выехал отряд, раздался страшный звериный рык. Умноженный лесным эхом, он, казалось, заполнил всю округу своими раскатами. Лошади вздыбились и понесли. Они полетели, как стрелы, выпущенные из могучего лука. Всадники, пригнувшись к лошадиным шеям, зашептали свои, припасённые для тяжких случаев молитвы. Их старшой, Сенька Пеньков, пытался окриком остановить отряд, но и он не смог удержать своего Буланка. Мимо него промчалась гнедая кобылка Марья, никогда не отличавшаяся особой резвостью. Ныне же страх, видно, усемерил её силы. Она скакала закусив удила, по краям которых уже выступила розоватая пена. Потом ещё кто-то обогнал Сеньку, и вот весь его отряд, как в воронку, влился в новую лесную дорогу. Бешеная скачка продолжалась. Сенька бросил поводья — Буланко сам лучше через лес дорогу выберет, — обхватил руками мокрую конскую шею. «Пронеси, Господи! Пронеси, Господи!» — приговаривал он, и конские копыта, казалось, отзывались: «Пронеси! Пронеси! Пронеси!»

Впереди открылась новая, на этот раз совсем небольшая полянка. Первой её одолела взбесившаяся Марья, но в дальнем конце словно споткнулась, а через мгновение пошла уже тише, волоча по земле своего ездока. Начали валиться и другие всадники, будто неведомая сила сшибала их с коней и ударяла оземь.

Сенька хотел придержать Буланка, но не смог сразу найти поводьев, и тот по-прежнему стремительно нёс его к роковому месту. Уж на подъезде выглядел Сенька натянутую между деревьями как раз на высоте всадника верёвку — о неё-то и ломали шеи дружинники.

— Береги-ись! — только успел крикнуть он и вылетел из седла.

Сенькин крик был услышан скакавшими сзади. Кое-кому удалось сдержать коней и даже обнажить сабли, но из лесной чащи полетели в них арканы, засвистели стрелы. Сваленных тут же приканчивали выскочившие на поляну люди. Минута — и лес, только что оглашаемый конским ржанием и предсмертными криками людей, снова погрузился в утреннюю дрёму...

На высоком лесистом берегу, круто поворачивающем Яузу к Москве-реке, среди тронутой первыми осенними красками зелени темнели строения Андроникова монастыря. Заложен он был более века назад, ещё при великом князе Дмитрии Ивановиче, в знак чудесного спасения митрополита Алексея. Сказывают, что, когда Алексей плыл из Царьграда, куда отправлялся за поставлением в митрополиты, великий шторм на море случился. Разметал он утлые судёнышки, а ладью нового митрополита почти совсем водой захлестнуло. Приготовились все к смерти, и стал Алексей молиться: «Господи, не дай в пучине морской погибнуть, услышь мольбу мою, храм тебе великий сооружу за спасение своё!» Оказалась тогда сноровка русского кормчего сильнее непогоды, вывел он из беды ладью, и пришлось владыке исполнять свой обет.

Место для монастыря выбиралось с тщанием, и сам митрополит освящал закладку храма Спаса Нерукотворного. Строили в те годы быстро, нагнали мужиков, лес под рукой: в неделю храм воздвигли, в другую — трапезную, а за лето кельи построили и забором монастырь обнесли. Вскоре стали, однако, деревянные строения в ветхость приходить. Первым делом храм Божий покосился, и тогда рядом с ним поставили каменный четырёхстолпный Спасский собор, чудно разукрашенный иноками Даниилом Чёрным и Андреем Рублёвым. Затем все строения подновили, а ныне пришла пора и стены новые складывать.

Основные работы замыслили начать по весне, а сейчас по приказу игумена сколотили артели, чтобы лежащий окрест лес рубили и с началом зимы по санному следу свозили к монастырю. Одна из таких артелей работала на правом берегу Яузы, близ села Воронцова. Ладные и неленивые мужики подобрались в ней. Третьего дня пристал здоровенный детина, Семён, молчаливый и исполнительный. О себе рассказывал мало, только по странному говору с цоканьем — цто да поцто? — определили в нём пришельца с далёких северных мест. Впрочем, артель не сыск боярский. Молчит человек, значит, так надо, лишь бы дело знал и от дела не бегал. Только монах Феофил, который за работой надзирал, всё приставал: кто да откуда? Семён в ответ лишь зубы сцепит и топором посильнее ударит — вот и весь сказ. Монах яриться начинает, слюной брызжет, покуда кто-нибудь из артельных без всякого уважения к святому сословию крепко его не обругает: не приставай, этакий-разэтакий, к людям! Оно, по правде говоря, и не за что было уважать монаха — никудышный случился человек, пьяница и матерщинник, ни к чему путному неспособный. Братья монастырские — те народ учёный: кто книги пишет, кто книгам учится; а Феофилу премудрость эта не по зубам оказалась. Пробовал было его игумен на путь истинный наставить, а потом махнул рукой и стал пользовать на хозяйственных делах, и то на таких, чтоб подальше от обители и расторопности особой не требовали.

В этот день с самого утра Феофил ярился больше обычного. Причина была известна только ему: в монастыре нынче должен быть корм в память князей Долгоруких, а значит, яств за обедом не обычных два, а четыре, и квас не простой, братский, а медвяный. Едва только проснувшись и представив, что вместо опрятной монастырской трапезной, уставленной обильными столами, ему придётся сегодня довольствоваться постными мужицкими харчами, Феофил громко выругался и потянулся к фляжке, стоявшей у изголовья. Она оказалась полупустой, отчего его настроение и вовсе испортилось.

Утро уже совсем занялось. Выйдя на свет, Феофил нашёл артель за огромным стёсанным бревном, служившим столом. Он пощурился на солнце, справил своё утреннее дело и подошёл к мужикам.

   — Здоров будь, святой отец! — встретил его громким вскриком маленький, вертлявый и ехидный мужичок Данилка. — Долго почиваешь, мы уже без тебя помолились, не обессудь.

   — Тебе, безбожнику и тунеядцу, молитва, видать, впрок не пошла, коли зубоскалишь, — прохрипел Феофил. Он попробовал кашу и сплюнул: — Опять недосолили, только харч монастырский переводите, скоты безрогие!

   — Дык каша не селёдка, — вставил Данилка. — Ей ведь не закусывают.

Мужики загоготали, а Феофил, задохнувшись от злости, стал подыскивать бранные слова. Заметив усмешку на лице Семёна, он вдруг накинулся на него:

   — И ты, жеребец обмеренный, вместо того чтобы деревья посекать и землю очищать, ухмылки строишь и яд отрыгаешь! Приблудный грех бесовский и тать кальный, погоди, доберусь ужо до тебя! А вы все, глаголы нечистые и кусательные изрыгающие, — гниды обструпленные и рожи богомерзкие! Денно и нощно нужно Господу молиться, чтобы избавил он землю от такого вонючего стада!