— Мудрость твоих решений известна, великий хан. И до неё Иван может не возвыситься. А если ещё и помочь ему в этом? Ведь он обманется и уберёт своё войско с твоей дороги. Такой обман дороже сабель, которых у нас и так не хватает.

   — М-м... ты мудро рассудил, Темир, — согласился хан. — Но как обмануть нам Ивана?

   — Тут нужна хитрая хитрость, — сказал Темир. — Пусть курултай продолжает жарко спорить о движении твоего войска, а ты не посвящай никого в истинность своего решения.

Зашумела, забурлила Орда. Из столицы, подобно волнам от брошенного камня, помчались быстрые гонцы. Они несли ханский приказ, с получением которого вступали в силу законы неписаного монгольского права — ясы. Повсюду затевались споры: каждый здоровый мужчина стремился встать под священное зелёное знамя пророка, ибо оно могло привести его к власти и богатству. К тому же отправляющиеся в поход могли многое требовать и получать с остающихся. Даже если воин возжелает жену своего брата, тот должен был с радостью уступить ему её. Таков был задаток за трудности походной жизни, раны, увечья, а может быть, и за саму жизнь.

Пока счастливцы творили доблестные дела на чужих ложах, их снаряжали в дорогу. В кузнях звенела сталь, в юртах скрипели жернова. Ловкие женские руки бесшумно сновали иглами — из шкуры молодых козлят шили походные мешки. Они были невелики, да и припасом их не набивали — степь накормит свежей дичью, сладким балтраканом, который скоро заполнит берега рек и влажные низины. А уж коли случатся трудные времена, достанет татарин из мешка несколько мучных шариков и сварит похлёбку. С голода не помрёт, а сытость не допускалась — от сытой собаки плохая охота. Шарики катались из замешенного на мёду теста, и, как только тёплое весеннее солнце высушивало их, воинов собирали в боевые десятки и отправляли в столицу.

Здесь уже действие ясы кончалось — начиналась суровая походная жизнь и строгая воинская управа. Так и жили по десяткам, с опаской приглядывались друг к другу — теперь они были нерасторжимо связаны до конца похода и за чей-либо проступок должны были отвечать все вместе. Побежит один с поля боя, казнят весь десяток, ослушается другой — выпорют всех в назидание. К концу похода случалось видеть такое: идут рядом несколько воинов, и все без правого уха — расплатились за татьбу одного из своих товарищей.

С каждым днём вокруг Сарая рос и ширился новый город. Войско готовилось к походу, учило небывальцев, ожидало посланцев дальних улусов. Страдная пора настала для всех, особенно для тех, кто готовил воинский наряд.

Мухтасиб полинял и стал походить на полуспущенный бычий пузырь. Князь Темир, вызвавший его к себе по какому-то делу, очень удивился и спросил о причинах такого превращения. Но когда мухтасиб стал жаловаться на трудные времена, Темир сурово осёк его:

   — Видишь, у тебя своих дел невпроворот, а ты и в другие дела встреваешь. Почто московских лазутчиков у себя держишь? Я ещё не видел фирмана, объявлявшего тебя главой ханской хабаргири. — Слова у мухтасиба застряли в горле, щёки мелко затряслись. — А может быть, ты стремишься к тому, чтобы достигнуть сиятельного величия? Поостерегись, ибо величие соседствует с ничтожеством, а ничтожество может превратиться в ничто!

Челюсть у мухтасиба непроизвольно отвисла и тоже затряслась. Он вспомнил, как несколько лет назад один честолюбивый темник был обвинён в непомерном властолюбии и по приказу хана лишился жизни, имущества и чести. О нём часто говорили, когда хотели предостеречь зарвавшегося, но имени несчастного не упоминали — имени он тоже лишился. Мухтасиб пал на колени, придержал рукой отвисшую челюсть и сумел выдавить первое, что пришло в голову:

   — Неверно тебе сказали, князь... Какие это лазутчики, так, воришки... Решил проучить для острастки...

   — А среди тех воришек, слышал, и тот, кто прошлой осенью меня охромил...

   — Ох, наговор! — тонко выкрикнул мухтасиб. — Да будь таков злодей, стал бы я его просто так держать?!

   — Вот и приведи его ко мне, — приказал Темир, — сам разберусь!

После этого разговора мухтасиб поспешил в подземелье, где томились московские купцы. У него был такой жалкий вид, что Василий вместо обычной ругани съязвил:

   — Долгонько тебя не было — эк перевернулся весь, от скукоты, что ли?

   — Мине на тибя надоел посмотреть, — буркнул мухтасиб, — типер на тибя князь Темир будет посмотреть...

   — Мне всё одно: что князь, что грязь, — махнул Василий в его сторону. — А тебе жалко? Пусть смотрит.

   — Мине жалка, што язык тибе оставил тада, мала болтал бы тепер.

Василий собирался было продолжить перепалку, но Матвей оборвал его и спросил у мухтасиба о причине Темирова интереса.

Тот пояснил:

   — Темир сыказал: обидшик мой у себе держишь, кито сытырлял мине. Я говорил, какой обидшик, просто воришка. Он не верит, дай мине нада...

   — Воришка? Ещё чего! — вклинился Василий. — Коли помирать, то уж лучше в доблести, а не в воровстве.

   — Ты гылупый совсем, — сказал мухтасиб, — за воровство бить попка нада, за Темир садить на кол нада. Гиде сядет больнее?

   — А у тебя о моём заде что за забота?

   — Он о своём бережётся, — объяснил Матвей. — Какой расчёт ему московских лазутчиков в своих друзьях иметь? Уж лучше с ворьём дружить! Так ведь?

Мухтасиб грустно кивнул.

   — Так что ж, я этого живодёра спасать должен?! — удивился Василий. — Нет, не согласный, ещё и донос какой ни есть на него сделаю — сам помру и его под степь сведу...

   — Не нада под степ, — сказал мухтасиб, — молшать будешь, тывой товарищ пущу тада...

   — Он молцать не может, — неожиданно подал голос Семён.

   — Пуст не молшит, а вирёт тада... Ты не лазутшик — говори, просто плут мала-мала, а? И Темир не ты сытырлял. Будешь сыказать так, сибя и их сыпасай.

   — Опять, поди, обманешь? — усомнился Василий.

   — Клянусь Аллах, пущу! Только болтай мала-мала, а?

В тот же день Василия привели к Темиру. Вертлявый толмач подбежал к нему и презрительно сказал:

   — Сиятельный князь хочет знать, каким путём ты, русская собака, прибежал в наш город?

Василий, мигом забыв о своём намерении быть покладистым, гордо ответил:

   — Передай, вонючая падаль, своей мурзе, что я приехал в ваш богомерзкий город по реке.

Толмач повернулся к Темиру и перевёл:

   — Русская собака повергнула своё ничтожество к стопам избранного Аллахом с помощью следования по водному пути.

   — А теперь, навозный червь, расскажи князю о своём пути подробнее, — потребовал толмач.

Василий разразился замысловатой бранью.

   — Что он там болтает — переводи! — приказал Темир.

   — О сиятельный, у этих неверных очень многословный язык. Смысл его слов сводится к тому, что он плыл по матушке-Волге — так они называют наш Итиль.

   — А спроси его, был ли он в Коломне и много ли там русского войска?

   — Тьма! — сказал Василий.

   — Десять тысяч, — уточнил толмач.

   — А велика ли там крепость и много ли в ней пушек?

   — Сунься — узнаешь, коли голову не потеряешь.

   — Спроси ещё, толмач, зачем он в меня стрелял?

К такому вопросу Василий был готов, поэтому сразу же переменился:

   — Скажи своему господину, что я такое злодейство и в мыслях не держал. И зачем мне его стрелить? Я купец, а не стрелец!

   — А где так метко стрелять выучился?

   — Да нигде. Как сказал мне мухтасиб, что на волю отпустит, ежели в верёвку попаду, так призвал я к себе в помощь Господа нашего — он мне стрелу и направил. Только обманул меня брюхатый и на волю не отпустил.

   — Ты саблей владеешь?

   — Где там, господин? Я человек торговый.

Темир махнул рукой, и Василия обступили несколько стражников. К его ногам упала кривая татарская сабля.

   — Подними и защищайся, — указал на неё Темир. — Защитишься — получишь волю. Посмотрим, как тебе поможет твой Бог на этот раз.