— Не впадай в пагубу, сын мой! — с жаром воскликнул он. — Идущий выбирает себе только крепкий посох, потому и святая церковь, на которую ты хочешь опереться, должна быть сильной. Те, кто именует себя нестяжателями, помышляют лишь о своей гордыне. Они ставят себе в образец кротость Христа, но это лишь начало безумных мечтаний. Далее они захотят сравняться с ним в ином, станут возвышать себя и перестанут повиноваться властям. Нынешние скромные плевелы взойдут густым чертополохом. Поскорее делай свой выбор: стадо никогда не достигнет обильных кущ, если в пастырях нет согласия...

Впереди показалась пушечная изба, и великий князь ускорил ход — слушать новую проповедь Вассиана ему сейчас не хотелось. Отец Дионисий, так неожиданно спасённый от поругания, тотчас поспешил с жалобой. Вид у него действительно был потрёпанный, и великий князь строго посмотрел на литейщиков. Семён неловко переминался с ноги на ногу, прятаться за спину своего начальника ему не хотелось. Василий выступил вперёд:

   — У нас со святым отцом спор случился: чья власть главнее? На словах мы негоразды, но показать показали: главнее тот, кто сильнее!

   — Истинно! — громыхнул Вассиан, который мог находить подтверждение своим мыслям где угодно. К тому же келарь, известный своей глупостью и вздорностью, уже не раз подвергался его обличениям. Дионисий злобно взглянул на архиепископа и продолжил свои жалобы. Теперь он говорил о задержке святейшего заказа и намерении Василия остановить отливку колокола. Тому снова пришлось объяснять.

   — Что ж, оружничему виднее, что делать вперёд, — сказал келарю великий князь, — а нам с тобой не след копаться в чужом чулане, всё одно быстрее хозяина не сыщем надобного.

Он отвернулся, считая разговор оконченным, но отец Дионисий вдруг напыжился и стал грозно говорить слышанные недавно от митрополита слова о том, что христолюбцы никогда не пренебрегают божественными потребами, а если таковое случается, святая церковь найдёт силы, чтобы вернуть их на истинный путь либо низвергнуть с поруганием...

   — Да как ты можешь, червь навозный, от имени церкви глаголить? — возмутился Вассиан. — О, я знаю, кто лелеет твою гордыню! Вот он, чертополох, государь, о котором я давече говорил.

   — И вправду, мне жаль, что мы поспешили приехать, — сказал великий князь, — пусть бы это добрые люди до конца окончили свой спор.

Стражники тотчас же оттеснили глупого келаря, а великий князь обратился к Василию:

   — Так сколько пушек сможешь ты нам выставить для потехи?

Василий помялся:

   — Сколь прикажешь! — однако особой решительности в его голосе не было.

   — Тогда у мастера поспрошаем. — И великий князь поманил к себе Семёна.

   — Это, государь, смотря для какой надобности, — степенно поклонился тот. — Из осадных орудий — пять гафуниц, и то ежели станки успеем приладить, а для стрельбы дробом — дюжину тюфяков и две дюжины пищалей. Ну и для дивья цто-нибудь выставим.

   — И все из колокольной меди? — удивился великий князь.

   — Да нет... — Семён смешался и замолчал. Василий даже глаза прикрыл от страха: ну как опять начнёт свою правду искать? — Глянь сюда, государь. — Семён показал на литейную яму, из которой выглядывало странное сооружение, — форму для этой верховой пушки мы нацали готовить с весны. Длина еённая поболе двух саженей, а вес за тысяцу пудов...

   — Это будет самая большая пушка, и литцы решили назвать её Софией, — похвалился Василий.

   — Церез месяц, Бог даст, отольём, церез три высверлим, потом травы высецем да расконфарим, есцо месяца два уйдёт, потом на станок установим, к твоим аманинам навряд ли поспеем, а к княгининым как раз угодим. И всего выйдет путь помене года. Это ницаво, Аристотель говорил, у них на такие пушки поболе года уходит...

   — И цокаешь ты это к тому, что приказ мой выполнить нельзя? — нахмурился великий князь.

   — К тому... — вздохнул Семён.

   — Да не слушай ты его, государь, — взволновался Василий. — Не было ещё такого, чтоб мы твоё слово порушили. Как-нибудь исхитримся, костьми ляжем...

   — Мне не кости, а пушки нужны, — оборвал его великий князь. — Ты сам-то знаешь, сколько пушки льются? А почему мне сразу не сказал? Токмо головой тряс да ногами взбрыкивал — сделаем, сделаем. Мне ведь не жеребцы, а помощники нужны, чтоб каждый по своему делу наставлял и промахиваться не позволял. Ну как объяви я, что мы за неделю пушку отлили? Вы бы исхитрялись, а надо мной люди смеялись.

   — Да кто там узнал бы, государь? — пробормотал Василий.

   — Узнал бы, кому надо. Бог видит всё, а что видит, передаёт людям. Хорошо ещё, что мастер посмелее тебя оказался и рассказал всё как есть. Ты, однако, мастер, нос не задирай и Аристотелем не прикрывайся — долго у тебя литьё идёт, долго. Если по году будем на пушку изводить, когда потребное наберём? И нужны ли нам сейчас тысячепудовые Софии? Ныне наш враг не за крепостной стеной, а в поле бегает, потому думайте, чтобы пушки были полегче да поубоистее. Словом, так: литьём покуда не занимайтесь и вечевик не трогайте. Готовьте всю наличность, начистите, или, как по-вашему, расконфарьте, чтоб блестела как новая.

   — Не сомневайся, государь, глаза слепить будет, — обрадованно выкрикнул Василий.

   — А через неделю устройте мне знатную потеху, такую, чтоб всем не стыдно было показать. Там и посмотрю, на что вы годитесь.

   — Постараемся, государь, — сказал Василий, но уже без прежней радости.

Великий князь ещё не успел отъехать, а Дионисий уже стоял перед митрополитом и расписывал учинённое безобразие:

Словеса хульные износяще, яко псы лаяху, а инчас до прикладства рук доходиша...

Он обильно мазал всех чёрной краской, зато себя просветлял, выставляясь радетелем митрополичьего дела. Геронтий молчал, его худощавое лицо было бесстрастно, разве что порозовели тонкие жилки под глазами. Судя по всему, келарь получил по заслугам: кому в том богопротивном заведении нужны его поучения, принижающие великого князя? Зачем объявлять миру то, что произносится в этих стенах? Дуракам не воздастся... Сколько же их наделано на этом свете! Нет, нет, мудрецы ему не нужны, Боже упаси. Ум порождает своеволие, об этом говорят даже его противники. «Подобает понvждaтьcя молчати мыслию и блюстись от мнящихся помыслов», — твердит Нил Сорский. «Мнение — второе падение», — вторит ему Иосиф Санин. «Твори не рассуждая!» — учит своих людей сам Геронтий. Но всё-таки крупица ума необходима, хотя бы для того, чтобы скрыть свою глупость. Увы, подчас не хватает и крупицы, а это оборачивается для него, митрополита, новыми заботами.

Им введено правило: каждое слово его представителя, независимо от сути, должно считаться непререкаемой истиной. Тогда сам он будет непогрешим, как Бог. Великий князь поступает иначе: он любит вмешиваться в действия своих помощников, выступая как высший судья и милосердец. Слава, добытая таким способом, мимолётна: кончается с жизнью и заставляет восприемников всё начинать сначала. Он же строит на века, добиваясь, чтобы люди передавали из поколения в поколение слепую веру в непогрешимость служителей церкви, какими бы странными ни казались их действия. А раз так, нужно защищать каждого, в том числе и этого дурака Дионисия. Ни один его поноситель не должен остаться безнаказанным.

С великим князем придётся подождать, зато с Вассианом следует разобраться немедля. На него имеется жалоба монахов Кирилло-Белозерского монастыря, надобно внять их просьбе и вывести монастырь из-под власти Вассиана. Передадим его владельцу тамошних земель Михаилу Верейскому при условии, что он впоследствии отдаст свои белозерские земли в виде вклада при пострижении — князь имеет преклонный возраст и высказывал желание окончить жизнь в святом заведении. Тогда его сын Василий лишится доброй половины наследного удела, и это будет ему суровой платой за проявленную строптивость...

   — Обидчикам твоим по грехам воздастся! — оборвал Терентий нудный рассказ Дионисия. — Ныне же подпишу грамоту о лишении Вассиана власти над монастырём. — И протянул ему руку для поцелуя.