Известие об этом распространилось быстро. Уже на другой день Вассиан прибежал к великому князю распалённый от возмущения. О своей ссоре с монахами он уже не говорил — упирал на то, что право передачи земель, а следовательно, и монастырей, на которых они стоят, принадлежат только великому князю и что митрополит своим решением нанёс тому жестокую обиду.

   — Не шуми, отче, — прервал великий князь обличительную речь Вассиана, — я со своими обидами сам разберусь, а и тебе задуматься не грех, ибо все мы пожинаем посеянное тобой. Не мог превозмочь старцев в споре, стал им изгони чинить, дубье на своих детей поднял, митрополита вовлёк, теперь и меня туда же. Нешто дел у нас нет, кроме того, чтобы о твоём лихе печаловаться?

Для Вассиана эти слова что брызги для высокого костра. Он уже почуял запах битвы и, как боевой конь, в нетерпении перебирал ногами, чтобы поскорее пуститься в самую гущу.

   — Какой ни положишь упрёк, аз на себя подниму, но разве подобает, чтобы наказанные, даже неправедно, за вину дети меняли своих отцов? Почто владыка в дела твои встревает и прежние устроения иначит? Отгони сомнения и иди вперёд на обидчика!

Великий князь отпустил громовержца. Он, как оглохший звонарь, не слышал ничего вокруг, кроме своей звонницы, и всё время дёргал за верёвки, не давая ей умолкнуть. Легко сказать — иди! Так пристало делать только ребёнку, который повинуется одним желаниям и не думает о последствиях. Митрополит на это и рассчитывает, ибо знает, как нужно вести себя с неразумными детьми. Интересно, с какого бока он намерен сейчас ущипнуть его, великого князя, ибо следует приготовиться к тому, что тот не пройдёт мимо неслыханного самоуправства?

Он ещё долго размышлял о происках митрополита. Первоначальная, едва заметная трещинка в их отношениях превратилась со временем в широкую пропасть, перешагнуть которую каждый был уже не в силах. Ныне в обычных словах или поступках противника искалась обидная для себя изнанка, а поскольку объясняться у обоих не находилось охоты, обиды копились и множились. Вассиан прав в одном: терпеть нынешнюю выходку уже никак нельзя, она посерьёзнее, чем обычные столкновения прихотей или мелкие взаимные ущемления, и великий князь вызвал чередного боярина:

   — Пойдёшь к митрополиту и передашь ему мои слова: «Отче, аз не вступаю в твою власть над церквами и монастырями, как их беречь, наставлять и судить. Но зане они заведены от предков наших, то власти твоей, кому их передавать, нету. А ныне, если дал Кириллов монастырь под власть князю Михаилу Верейскому, ино так не годится». Запомнил?

Боярин повторил слово в слово — в порученцах держали особо памятливых, — и великий князь удовлетворённо кивнул.

Наутро митрополит прислал отрока с извещением о своём намерении посетить великого князя. «Святому отцу путь всегда чист», — кротко прозвучало в ответ. Однако прибывшего Геронтия сразу в приёмные покои не пустили, попросили обождать в сенях. Через четверть часа митрополит стал проявлять признаки гнева: его лицо покраснело, удары жезла участились, наконец он встал и нетерпеливо заходил по сеням.

   — Напомни великому князю обо мне! — резко сказал он вышедшему на зов боярину.

   — Государь беседует с Богом и просил не мешать им, — смиренно ответил тот.

   — Тогда я присоединюсь к их беседе, — решительно сказал Геронтий и жезлом отодвинул боярина с дороги.

Путь к домовой церкви был митрополиту хорошо известен. Он увидел великого князя коленопреклонённым перед алтарём и громко стукнул жезлом об пол, чтобы привлечь его внимание. Должного действия это, однако, не произвело. Тогда Геронтий подошёл к великому князю и, произнеся положенные слова благословения, протянул ему руку для поцелуя. Тот поднял кроткие глаза и, приложившись к руке, тихо произнёс:

   — Я молил Господа, чтобы он ниспослал на меня терпение.

Митрополит был озадачен таким смирением, но заготовленных слов решил не менять.

   — С тех пор как Москва — третий Рим, истинная вера здесь, и московский митрополит говорит устами Божьими, — торжественно проговорил он. — Уйми свою гордыню, сын мой, да не коснётся мирская власть того, что принадлежит Богу.

Мы — два перста в его деснице: тебе — власть над государством, мне — над богоугодными устоями. Так должно быть всегда. Покорись святой церкви, сын мой.

Великий князь сделал низкий поклон:

   — Поклоняюсь кресту твоему, единая святая апостольская церковь. Да не коснётся твоя светлая риза грязной тверди, которую Господь нам, великим князьям, доверил. — Он поднял лицо к митрополиту: — Почто ты обидел, отче, ростовского архиепископа и отнял у него Кириллов монастырь? Вели изодрать свою грамоту.

   — Московский митрополит отдаёт монастыри под власть своих наместников, он же волен забирать их обратно!

Великий князь покачал головой:

   — Мы проходим и уходим, а заведённое нашими предками остаётся. Если же по своему произволу всё иначить станем, то какой пример оставим детям своим? Вели изодрать свою грамоту, отче.

   — Нет! — вскричал выведенный из себя Геронтий и мелко задрожал тонкими губами. — Нет твоей власти в этом деле!

   — Как же нет? — спокойно удивился великий князь. — Пошлю своих людей к Михайле Верейскому и велю силой отнять твою грамоту.

   — Силой?! — задохнулся от гнева Геронтий. — Диавол закрыл тебе уши и сердце для добрых советов. Ты устроил глум над церковным колоколом, противишься решениям церкви, а ныне и вовсе силой грозишь! Я... я наложу на тебя епитимью».

   — Тогда пусть нас рассудит соборный суд, — так же спокойно сказал великий князь.

Это было неожиданным, Геронтий даже заперхал.

   — Диавол... диавол... — выдавливал он из себя в промежутках, — он подбивает тебя свершить насилие над святой церковью...

Великий князь хлопнул в ладоши — появился боярин: со свитком, увешанным красной печатью.

   — Я заготовил указ с повелением съехаться в Москву всем епископам и архиепископам для разрешения нашего спора, — сказал он, — и готов покориться их мудрости, также твоей епитимье, если её не отменит новый митрополит. — И великий князь сделал Геронтию прощальный поклон.

Всё это случилось так быстро, что тот снова растерялся. Лишь немного спустя, когда отступивший гнев прояснил мысли, он понял расчёт великого князя: с потерей Новгорода число сторонников митрополита резко сократилось, на предстоящем соборе они вряд ли будут в большинстве, и тогда Геронтию не удержать митрополии. Он стал лихорадочно загибать пальцы, считая своих приверженцев, но их всё равно выходило меньше, чем нужно, и, осознав это, он с неприличной для своего сана поспешностью бросился за великим князем.

   — Нам нет нужды призывать в судьи посторонних. Мы сами можем уладить наш спор.

Великий князь, не обращая внимания на его слова, продолжал идти вперёд.

   — Я погорячился, — сказал Геронтий, — в деле о Кирилловом монастыре и готов возвернуть его архиепископу Вассиану.

Тогда великий князь остановился и дружелюбно сказал:

   — Потушим дело, святой отец. Пальцы одной десницы никогда не враждуют друг с другом... А в залог нашего мира обещаю тебе соорудить высокую звонницу для новгородского вечевика — Богу он служить недостоин, зато пусть горожанам часы отбивает...

И пошёл дальше, а Геронтий смотрел ему вслед и снова закипал мстительной злобой за вынужденное унижение.

Все эти дни Василий был занят подготовкой к огненному игрищу. Она прочно заслонила ту неожиданную встречу у Неглинной, только иногда в суматохе неотложных дел вдруг пронзало его воспоминание о нежных руках Елены и доверчивом прикосновении её гибкого тела — будто жаром обдавало, и тогда он косил глазами по сторонам: не видит ли кто?

Однажды ввечеру возвращался Василий из пушечной избы. Уже смеркалось, но долгожданной прохлады не было. Налитый духотой воздух сжимал голову, сковывал волю и действия. Когда он подъезжал к своему кремлёвскому подворью, от ворот отделилась и двинулась едва заметная тень. Василий равнодушно следил за её приближением, не имея сил ни испугаться, ни удивиться. Из широких складок чёрного плаща выпросталась тонкая белая рука и поманила его. Он послушно последовал за нею, не замечая дороги и не обращая внимания на сопровождающий ленивый лай кремлёвских собак.