— Отринем агарян безбожных, а и Европа нам не указ. Ни вперёд, ни назад, ни ошую, ни одесную — токмо в вышину зреть будем, на спасителя уповая...

   — Всех воевать, что ли? — не выдержал Патрикеев.

   — Господь милостивец нас не оставит. Король Казимир испрашивает у Папы Римского церковную десятину, дабы силу супротив нас собрать. А и мы не поскупимся, великого князя ущедрим и на бой благословим. Ахмата богопротивного одолеем вкупе, ибо сказано: «Вера даст силу, а сила низвергнет врага».

«Ишь как дело повернул святитель, — подумал Иван Васильевич, — хочет меня со всем светом поссорить. Ему-то хорошо ввысь смотреть, а мне предписано на земле стоять и вокруг озираться. Ну-ка просвети его, Иван Юрьевич».

   — Не уразумел я твоих слов, владыка, — пожал плечами Патрикеев. — Коли с королём размирье начинать, то ливонцы с немцами на нас насядут. Они и сейчас задираются: купцов наших грабят и порубежные земли воюют, а заратимся с Казимиром, навалятся всей силой. И Орда полсвета нам застит. Как же на все стороны воевать? В круге-то одни дураки воюют, а дуракам Господь не шибко помогает. Погодить, думаю, надо. Великая княгиня верно сказала: послов ордынских не принимать, пусть на досуге яд послушают. Но и самим вперёд не лезте, авось обойдётся...

   — Укорить их надо, крепко укорить, — сказал, будто прокаркал, Хованский, — они с позором к нам, а мы к ним. Отрезать нечестивцам уши да отправить восвояси — пусть показывают и рассказывают своему безбожному хану о московском гостеприимстве.

«Ну от этого иного не жди, — усмехнулся мысленно Иван Васильевич, — у него, кроме «отрезов», мыслей других не бывает». Он посмотрел на Андрея Большого, тот заметил взгляд и как бы нехотя заговорил:

   — Мы с Борисом пораскинули, и выходит, что драться с ордынцами придётся. А с Казимиром нужно мир ладить не словом, но делом. Надо, думаю, отступиться от верховских земель — показать свою доброту в давнем споре...

Иван Васильевич даже зубами скрипнул: «Вот ведь волк, знает, за что куснуть». Верховские земли — пограничные княжеста, лежащие в верховьях Оки, — предмет долголетнего спора с Литвой. Отступиться от исконных отчин и дедин, на что всегда упирала Москва, значит показать свою слабость, признать неправоту, понести душевные издержки. Но дело не только в этом. До сих пор великий князь примысливал окрестные земли к своему уделу, а тут вдруг взять да отказаться от главных намерений своего государствования.

   — Ты чужим добром не очень-то кидайся, — осадил Андрея Михаил Верейский, чей город Верея граничил с верховскими землями, — от Углича вон своего отступайся, коли такой доброхот. Тута обо всём уж говорено: и немца помянули, и Литву, и Ливонию, и Европию — со всем миром воевать собралися. Заплатить нужно дань ордынцу и взять на себя всего лишь одну укоризну. Тады всё остальное отпадёт, и Европия может жить спокойно.

Иван Васильевич поднял руку, туша начавшийся ропот, и сказал:

   — Выслушал я вас, и теперь довольно. Сделаю, как Господь меня надоумит, а засим можете идти...

На другой день в Москву прибыло ордынское посольство. Аппак тут же поспешил на великокняжеский двор и объявил, что посол хана Ахмата придёт завтра с царским словом к великому князю и требует, чтобы тот чтил его по старому монгольскому обычаю и дарил богатые поминки. Ещё объявил Аппак, чтобы для слушания царского слова были собраны все именитые люди, как свои, так и чужеземные, московский народ оделся по-приличному, а в храмах стоял праздничный звон. Посольские дьяки по своей привычке стали сразу же отговариваться и рядиться, но Аппак ничего не захотел слушать, повернулся и был таков. Переглянулись дьяки с недоумением и побежали докладывать великому князю о наглых и неслыханных доселе требованиях. Иван Васильевич выслушал посольских, осенился широким крестом и сказал:

— Господь-судия! Виждь моё смирение, виждь и скорбь мою!.. Делайте, как сказано нечестивым, и молитесь, чтоб сподобил вас Господь на послушание.

И вот в назначенный день, 23 апреля, зашлась Москва колокольным звоном. Был объявлен повсеместный сбор, по которому именитые шли в Кремль, а чёрный люд растекался но посадским соборам. В этот день запирались лавки и мастерские, дабы не отвлекать народ от соборных дел, но площади и торговые ряды не пустовали, ибо их предписывалось занимать запосадским людом и жителями окрестных деревень. На пути следования послов стояли обычно дворовые и ратные люди — их прилично случаю одевали и научали крику.

День выдался солнечный и приветный, трава быстро растекалась по земле, а деревья брызгались листвою. Соборная площадь в Кремле заполнялась с раннего утра. По святцам надо было чтить в этот день Георгия Победоносца — одного из самых любимых на Руси святого. Люди радовались теплу и небесной синеве, обменивались присказками:

   — Слава те Господи! Пришёл Егорий, так теперя весне никуда не деться!

   — Истинно, Егорий завсегда землю отмыкает: вишь, трава полезла.

   — Я нонче не сдержался, скинул отопочки, по траве прошёлся, так, веришь ли, ноги росой покропил...

   — Чего ж не верить, известно: Егорий росу на землю спускает.

   — Вскорости благословит нас Господь травяным обилием, ибо замечено: коли Егорий с теплом, так и Никола[24] с кормом.

Наконец свободным остался лишь неширокий проход, выложенный скарлатным сукном, по краям которого стояла бережённая стража, назначенная для охраны посольства. Но люди всё прибывали и прибывали.

Солнце разъярилось не по-весеннему. Недаром говаривали: заегорит весна, так и зябкий мужик шубу с плеч долой. Но касалась поговорка только мужика — именитые и в духоту пялили на себя по две, а то и по три шубы. Даже те, кто поизносился за зиму, гордо щеголяли в заёмных шубах, ибо показаться без них, голью, считалось неприличным.

Соборная площадь гудела многолюдьем и звоном колоколов обступивших её храмов. Среди них высилась каменная громада Успенского собора, ещё не открытого, но уже построенного и готовящегося к скорому освящению. Он привлекал общее внимание, ибо такого чуда в Москве до сих пор не бывало. Люди дивились красоте и добротности работы. Удивляло всё: серый камень невиданной гладкости, его умелая кладка, строгое и в то же время причудливое обрамление окон и входои, изящный пояс, тянущийся по середине строения, безукоризненные линии золотых главок. Казалось, сказочный богатырь вышел на площадь, подпоясался дорогой плетёнкою и, постояв, крепко врос в землю, ибо без этого храма знакомую Соборную площадь уже никто не представлял. Но к гордости москвичей, ставших обладателями этого благолепного исполина, примешивалось и чувство досады: опутала его ноги кровавая дорожка, по которой должны были проехать ордынцы, требующие почётной встречи. Ходили слухи, и их поддерживали шныряющие в толпе люди, что обычный порядок встречи иноземных послов будет на сей раз нарушен. Что ордынец подъедет чуть не к самому красному крыльцу и что будто великий князь встанет у его стремени и выпьет чашу с ихним сатанинским напитком, который подобен хмелю, ибо берётся от бешеных кобыл. И говорилось такоже, что, когда начнут читать царскую грамоту, все во дворце и на Соборной площади должны будут пасть на колени и стоять до той поры, пока не кончится чтение. А почнёт кто противиться, ордынцы конями стопчут али забьют своими плетьми, имя которым нагайки.

У стен Успенского собора, откуда начиналась красная дорожка, велено было стоять московскому посольству, прибывшему от крымского хана Менгли-Гирея. В этот день ему назначили первое представление великому князю. Предполагалось, что оно произойдёт по окончании приёма ордынского посланца, чтобы тягостное впечатление, которое вызовет этот приём, загладить более радостным событием. Рядом с московским посольством стоял начальник бережённой стражи Егор Данилович Щеня с несколькими десятками копейщиков. Это был главный распорядитель сегодняшнего торжества, и всяк старался обратить на себя его внимание.