— С праздником тебя, Егор Данилыч! — слышалось отовсюду.

   — Скоро ли почнёшь? Ты уж перед сыроядцами не растекайся, хвост им ущеми.

   — Нашёл кого поучать, Данилыч своё дело зна-ат.

Солнце поднялось высоко, и нетерпение всё сильнее охватывало собравшихся. Наконец на площадь вбежали глашатые и объявили, что ордынцы выехали из своего подворья и направились к Кремлю. Толпа заволновалась. Щеня сделал взмах рукой, и площадь огласилась громкозвучным рёвом. Загремели боевые трубы, затрубили рога, загнусавили сурны, раскатились трелью свирели, забухали барабаны — всё, что могло издавать громкие звуки, образовало общий неупорядоченный гвалт. К Щене подбежал посольский дьяк и что-то шепнул на ухо, после чего тот посторонился и открыл дорогу московскому посольству. Оно смешалось от неожиданности и начало нестройный ход. Впереди, гордо выпятив грудь, спешно зашагал Василий, за ним в отступе Матвей с Семёном, затем посланцы Менгли-Гирея Алач и Сырняк со своими людьми и поминками, а потом уже посольские второй руки. Матвей придержал Василия:

   — Куда летишь? Вишь, люди растянулись.

Тот сбавил ход, но огрызнулся:

   — Надо вперёд поганых попасть и за перевоз с ними рассчитаться. Государь-то наш честь свою знает, не то что некоторые...

Посольство ввели в парадную залу, заполненную князьями, боярами и чужеземными гостями. Они толпились возле стен, оставляя широкий проход к дальнему концу, где стояли три трона: большой, на котором сидел Иван Васильевич, и два поменьше, занимаемых его соправителем Иваном Молодым и великой княгиней Софией. Василий подошёл к большому трону, поклонился и сказал приготовленные слова:

   — Великий государь! Ездили мы по твоему слову к крымскому царю. Долгим и многотрудным был наш путь, но мы прошли его, ибо несли в своём сердце твой наказ. Докладаем: все твои повеления исполнили и чести твоей не посрамили. Ныне сидит на крымском троне царь Менгли-Гирей, и от него к тебе слово.

Он отступил в сторону, и на его место встал посольский дьяк, который звучным голосом зачитал грамоту крымского царя. Потом на это место взошли Алач и Сырняк, сказали своё слово и преподнесли поминки. А великий князь, после того как посольских и прибывших с ними гостей допустили к его руке, ласково заговорил:

   — Большую вы службу сослужили, за то от меня получите честь и награду. А тебе, Василий, особое моё благоволение: отдаю в жёны племянницу великой княгини Елену, если она тебе люба, и прошу тут же благословить молодых.

Вывели Елену, красивую, празднично наряженную, и поставили рядом с Василием. Тот от неожиданности слова приличные потерял и в радостном восхищении смотрел на суженую, а она, нимало не смущаясь, взяла его за рукав и потянула за благословением сначала к великой княгине, затем к старшему Верейскому. Опомнился Василий и хотел было благодарность великому князю сказать, но не успел — Иван Васильевич поднял руку, гася бродящее по залу оживление, и продолжил:

   — Любовь и братство, установившиеся между нашими странами, должны расти и развиваться. Письмо моего брата Менгли-Гирея и его поминки буду держать против своего сердца. В недолгое время снаряжу большого посла для того, чтобы почтить крымского царя и заключить с ним докончальную грамоту на вечные времена, как об этом у него сказано: отныне нам друг за друга заедин стоять...

А в это время около Успенского собора бушевал задержанный ордынский посол. Сначала он долго упирался и не захотел сходить на землю, намереваясь ехать верхом до самого входа во дворец. Копейщики, однако, решительно преградили ему путь. С ворчанием сошёл он с коня, но копья так и не поднялись. Щеня пытался втолковать, что великий князь, долго ожидаючи его приезда, занялся другими послами и что теперь нужно немного подождать, пока он не закончит дела. Мустаю вышло стоять на самом солнцепёке, его округлое лицо лоснилось от жира, и пот ручьями тёк из-под малахая. А вокруг сквозь частокол копий глядело столько недружелюбных лиц, что он не выдержал и, потеряв приличное его положению достоинство, стал громко ругаться. Толпа, не понимая слов, но догадываясь об их смысле, тоже начала распаляться. Правда, здесь, в Кремле, она пока вела себя сдержанней, чем на посаде, но если ожидание затянется сверх меры, то начавшаяся перепалка может выйти за допустимые границы, а сдержать такое многолюдье бережённой страже будет не под силу. Осознав это, Щеня распорядился поднять копья и начать медленный ход, Ордынский посол не шёл, а выдвигался, подобно осадной стенобитке. Из-под пол халата мерно появлялись его бревнообразные ноги, а их тяжёлую поступь ощущали стоявшие поблизости люди. Достигнув ступеней красного крыльца, он остановился.

   — Я говорил, чтобы великий князь стоял здесь, — сказал Мустай посольскому дьяку.

Тот пообещал всё разузнать и скрылся за дверью.

   — Что делает-то? — волновались дальние, не видя продолжения хода.

   — Стоит, — успокаивали ближние.

   — В дверь, поди, не проходит, неужто стенку ломать учнут? — строились догадки. — А может, курдюк свой на крыльцо никак не поставит? Эй, ребята! — это копейщикам. — Не знаете, что ль, куда упёртого быка колят?

Время шло, дьяк не появлялся, и Мустай снова ударился в ругань. Толпа тоже не осталась в долгу. Выскочивший на шум дьяк говорил ордынцу какие-то слова, верно, извинялся за невыдержанность своих соплеменников и просил ещё повременить, но похоже было, что выхода великого князя посол Ахмата не дождётся. Тогда Мустай смахнул дьяка с пути и таранным ходом двинулся вперёд. Копейщики, отделив часть посольства, устремились за ним. Порядок приёма всё более нарушался, и, чтобы вернуть его на привычную стезю, бирюч поспешил громко объявить о прибытии большого ордынского посла. Он не успел договорить положенного, ибо Мустай отодвинул его в сторону и продолжал свой тяжёлый ход к трону. Стоявшие до этого неподвижно рынды заволновались: они не встречались доселе с подобным и не знали, как им быть, если ордынец подойдёт на слишком близкое расстояние к великому князю. И тут неожиданно путь ордынскому послу преградил Семён, отделившийся от всё ещё стоящего недалеко от трона московского посольства. Мустай остановился, будто наткнулся на скалу, сделал новое движение вперёд, но скала не поддавалась. Он хотел было сказать бранные слова и устремил яростный взгляд на Семёна, а тот невозмутимо, с сознанием силы смотрел на него, как на расшкодившегося мальчишку, и осуждающе покачивал головой. Их немую перепалку прервал посольский дьяк.

   — Тебе велено стоять тут, — сказал он Мустаю и незаметным жестом потянул Семёна в сторону.

Мустай не был изощрён в тонкостях посольского дела. Там, у красного крыльца, он приготовил несколько крепких слов и решил их сразу же высказать московскому князю. Пока шёл — помнил, а как неожиданным образом был остановлен, завертелись у него в голове иные, совсем неприличные слова, которые напрочь вытеснили всё остальное. Он понимал, однако, что такие слова посол говорить не должен, а поскольку других не находилось, беспомощно молчал и озирался по сторонам. Кто-то из своих сзади сунул ему ханскую грамоту, и тогда он, не произнося положенных слов приветствия, нескладно прокричал:

   — От великого хана Ахмата... своему московскому улуснику... басма со словом... вот...

Он протянул руку по направлению к великому князю, как бы приглашая его взять грамоту, но так и остался стоять с протянутой рукой. Хотел было сделать шаг вперёд, но был удержан Аппаком, который что-то шепнул ему на ухо. В зале притихли — все ждали, какой ход сделает каждая сторона. Иван Васильевич кивнул посольскому дьяку, тот взял у Мустая грамоту, взошёл на обычное место и начал читать. Чтение происходило всё в той же напряжённой тишине. Пока оно шло, Мустай стал осматриваться. Он видел множество странных, необычно одетых людей: и суровых густобородых бояр в высоких меховых шапках; и улыбчатых козлобородых нерусей с тонкими ногами, словно вытянутыми из клубков овечьей пряжи; и вовсе голощёких правоверных в просторных одеждах и шёлковых чалмах. Они внимательно слушали своих толмачей, пересказывающих содержание басмы.