Издавна повелось на Руси род свой в чести держать и ревностно следить, чтобы отчеству своему нигде порухи не было. Ныне, после недавней смерти отца, сделался Лыко старейшиной всему роду, а это значит — и по службе, и за столом должен сидеть выше прочих Оболенских. И вот вчера на большом пиру его, Лыку, как говорили тогда, посел двоюродный брат Стрига. Посел с одобрения великого князя, который держит Стригу в большой чести за воеводскую службу. Не смог снести обиды Лыко и выплеснул свой упрёк государю: «Не по старине дело ведёшь! Ты князя Стригу за его службу можешь всяко жаловать: и поместьем, и деньгами, — но посадить выше своего отчества не волен»[4].

А великий князь ответил ему с усмешкой: «Зато волен я за свой стол приглашать кого хочу. Если ж место тебе не нравится, то ступай с Богом». И ушёл князь Лыко, огневался и ушёл, а придя домой, приказал устроить у себя такой стол, чтоб был получше великокняжеского.

Дворский постарался на славу. Рядом с бледно-розовой лососиной с капельками прозрачного жира на разрезе, заливной осетриной, украшенной зеленью и раками, икрою разных сортов, янтарною ухою и рыжиками, рдеющими под сугробами сметаны; горбилась на серебряных блюдах разная мясная ядь: зайцы в лапше и поросята с гречневой кашей, рябчики со сливами и индейки, начиненные белым хлебом, печёнкой и мускатными орехами, журавли с пряным зельем и жаворонки с луком, тетёрки с шафраном и перепела с чесночной подливкой. Меж блюдами потели облицованными боками кувшины с мёдом, пивом и заморским вином, ласкали глаз диковинные фрукты.

В тот же вечер потекли к нему утешители, родом разные, а масти одной: из обиженных. Стали они выплакиваться друг дружке да великого князя осуживать.

Боярин Кошкин опрокинул в себя полувёдерный кубок и сказал, будто булькнул:

   — Баба красна новиною, а Русь — стариною. Переиначь наши обычаи — и конец русскому племени. Поняли теперя, каков главный Иванов грех?

   — Это ты... не того... — подал голос Дионисий, ризничий митрополита. Говорил он медленно, потому что между словами степенное жевание производил. — Задумал Иван... церквунашу пограбить... Нила Майкова слухает... на монастырские земли... руку налагает... Вот каков... главный грех...

   — Да-а, жадностью его Господь-от сверх меры оделил, — вздохнул бывший стольник Полуектов, отставленный от двора после неожиданной смерти великой княгини. — Верите ли-от, послам ордынским баранов выдавал на пищу, а шкуры-от назад велел стребовать. Смехота!

   — Бараны! Нашёл об чём говорить! — злобно выкрикнул Яков Селезнёв, высланный из Новгорода на дальнюю окраину Московского княжества и тайком задержавшийся в Москве. — По его указке боярам, как баранам, головы стригут. Скоро полное окорнение первейшим родам боярским будет, а мы только плачемся!

Сидевший тут же посланец польского короля князь Иван Лукомский долго слушал осудчиков и наконец сказал хозяину:

   — Вижу, зело злонравен и суров у вас князь. Наш король Казимир сердцем чист, в речах ласков и с сеймом во всём совет держит. Отойти бы тебе со своею вотчиной к нему, да много вас теперь, обиженных, — коли разом воскричите, туго Ивану придётся... Вон брат его, Андрей, чем не государь? Держал бы вас всех в чести и старину бы соблюдал!

   — У нас великие князья не выбираются, — сказал заплетающимся языком Лыко, — у нас по наследию идёт: перво-наперво старшой сын, — ткнул он в себя, — потом сын старшего сына — стало быть, Иван-молодой, — а потом уж братья. Андрей-то после брата Юрия четвёртым будет, как ему в государи?

   — Все мы смертные, князюшка, — обнял его Лукомский, — нынче живые, а завтра поминай как звали. Ну как с Иваном такое случится? Сын после него тринадцати годков остаётся — до зрелости не всяк доживает. Брат Юрий кровью харкает — на свете не жилец. Кто тогда над вами великий князь по закону?

   — Андрей, — согласился Лыко, — по закону тогда Андрей. Главное, чтоб по закону, по старине...

   — Ну коли так, дело за малым: надобно Ивана с великого княжения согнать!

Стихли застольники, даже жевать перестали. Потом разом заговорили:

   — Дык как согнать? Сызнова междоусобицу зачинать, как при Василии и Шемяке? У Ивана войско, а у нас руки голые!

   — Эка важность — руки голые! — взвысил голос Лукомский. — Дурень махает, умный смекает. Кто давал Ивану ярлык на великое княжение, тот пускай и отберёт его. Надо пожалобиться золотоордынскому хану, у того есть что в руках держать! Ныне послан к нему от короля Кирейка Кривой, чтоб общую унию супротив Ивана содеять. — Лукомский понизил голос: — Самое время и нам весть подать, что боярство московское другого себе в великие князья просит...

   — Кирейка?! Не тот ли басурманец-от, кто допрежде при дворе нашем служил?! — воскликнул Полуектов. — Первостатейный плут, за то по приказу великого князя и был одного глаза лишён. Нашёл король-от кого посылать — смехота!

   — Чтой-то развеселился ты седни не в мере?! Сидел бы молчком и слухал, об чём князья толкуют! — одёрнул его Кошкин и влил в себя очередные полведра. — Князь верно сказал:

Казимир с Ахматом в нашем деле первейшие помощники. Надобно Ахмату челом ударить и так всё разобъяснить, чтоб внял он нашему слову. Токмо тута и есть самая загвозда: подручника кой-какого к царю не пошлёшь, а первородные бояре все на виду, их Иван с Москвы не выпустит...

   — Ну, эту загвозду мы живо разгвоздаем, — сказал Лукомский и обратился к Лыке: — Вели, князь, писца кликнуть. Всё, об чём тут давеча говорилось, на бумагу переложим и потом с верным человеком её к Ахмату переправим — вот я вся недолга!

   — Верно! — радостно зашумели гости и вернулись к прерванному.

Вскоре явился писец. Он деловито уселся в углу, откуда сразу же потёк густой чесночный дух.

   — Пиши! — крикнул Лукомский, недовольно покрутив носом. — «Царю царей, властелину четырёх концов света, держащему небо и попирающему землю, великому воителю, притужившему всех, имеющих колени, преклонить их, повелителю семидесяти орд и Большой Орды, славному Ахмату московское боярство челом бьёт!»

   — Лихо закручено! — восхитился Кошкин. — Ахмат от радости слюной истечёт — любит славословие! Сидит в помёте, а всё мечты о почёте.

Лыко гордо вздёрнул голову и буркнул:

   — Про колени-то лучше зачернить, с него и остального довольно. Давай дальше.

   — «Жалуемся, великий хан, на данника твоего, а нашего господина — великого князя московского Иоанна. Живёт он не гораздо, с насильством и алчно ко многим, грабит нас и в дела наши во всё вступается: уделы от нас отбирает и другим в кормление отдаёт, судить нам своих людей не велит, родословец сам кроит как хочет, а несогласных отчины и дедины лишает и в изгон гонит. Да что нас, бояр? Братьям своим...»

   — Погоди! — остановил писаря Лыко. — Здесь вот что впиши: «Много обид к нам великого князя, всего не пропишешь. Слыхом слыхали мы, что сидит у тебя ныне короля польского посол Кирей Кривой, который допрежде у нас на Москве служил. Так он тебе много чего может добавить, как Иван до нас стал быть лих». А теперь дальше.

   — «Да что до нас, бояр? — продолжил Лукомский. — Братьям своим и то обиды чинит ради окаянных вотчин, несытства за-ради своего. Ладно б в мирские, в духовные дела тож встревает, у монастырей земли грозится отнять, чтоб иноки в одной туге жили. И то нам в удивление, царь, что ты хоть иной нам веры, а такого глума не чинил и святых старцев наших не зазирал...»

   — Что-то мы, бояре московские, будто не золотоордынскому царю пишем, а мамке в подол плачемся, — сказал Кошкин. — Надобно, чтоб Ахмат не токмо нашу, но и свою обиду понял. — Он повернулся к писцу: — Ты вставь сюда, что тебя, мол, свово господина, наш князь не чтит, поминков богатых не шлёт и выход дани меньшит. С нас же продолжает драть три шкуры, и, значит, добро наше не к тебе идёт, а к его пальцам липнет. И ещё укажи такое: он, твой данник, сам восхотел называть себя царём и самодержцем всея Руси, а такого титла мы, дескать, ещё отродясь ни от кого не слыхали.