— Подлые обманщики! — загремел он, свирепо вращая глазом. — Мои солдаты и их бедные подружки голодают, не позволяя себе выпить лишнюю кварту пива, а по бумаге они купаются в деньгах. Да я сам, вместо того чтобы таскать эти лохмотья, должен был бы напялить дюжину бархатных камзолов и утонуть в голландских кружевах. А мой мудрый друг! Разве получил он хоть малую толику из указанного?

Нурдавлет не получил и тоже возмутился. Мудрецом можно быть, когда рассуждаешь о сущности и пространстве. Если же дело касается денег, то мудр тот, кто не упустит своего! Сцибор решил немедленно отправиться к наместнику и вывести казнокрадов на чистую воду.

   — Будем считать, что калым с меня он уже получил, — напутствовал его Нурдавлет, — пусть готовит дочь к свадебному ложу.

Наместник знал Сцибора, в молодости они участвовали в Тринадцатилетней войне[34] и, случалось, сражались бок о бок. С тех пор прошло немало лет. Одного судьба вознесла и поставила над людьми, другой по-прежнему размахивал рыцарским мечом. Они придирчиво рассматривали друг друга, и каждый остался доволен собой. Наместник оказался сухоньким старичком, голову которого покрывал редкий седой пух. «Этот одуванчик не пользуется уже и десятой долей земных радостей», — самодовольно подумал Сцибор, вспоминая прошлую далеко не праведную ночь. «Этот толстяк по-прежнему озабочен предстоящим ночлегом и не всегда предстоящим обедом», — презрительно подумал наместник, только что вставший из-за изысканного стола. Он равнодушно выслушал полную негодования речь бывшего товарища и пожал плечами:

   — Мне не пристало заниматься подобными мелочами. Деньги — дело тонкое, а я плохо вижу и потому всецело доверяюсь своему подскарбию.

   — Но ведь тебя бессовестно обманывают! Смотри, вот бумага, из которой явствует, что мне заплатили деньги. Вот я, который утверждает, что не получил ни гроша. Разве ты не хочешь установить истину?

   — Нет, она не даст ничего, кроме лишних забот, а мне так дорого время и покой.

Сцибор снова горячо заговорил, с каждым словом распаляя себя. Он грозил пожаловаться лично королю, уйти со службы, увести с границы солдат, а заодно и служилых татар, которые тоже обмануты и могут отъехать под руку московского князя. Но его бурная, перемежаемая руганью речь разбивалась о ледяное спокойствие наместника, как разъярённые волны бушующего моря распадаются от столкновения с утёсом.

   — Ты, как и прежде, неистов, — усмехнулся он. — Пойдём, я покажу тебе свой сад. Красота так умиротворяет...

   — Значит, ты отказываешься выплатить нам деньги?

   — Обратись к подскарбию. Возможно, он что-нибудь и наскребёт для тебя.

   — Но у этого мошенника не вытянешь и гроша.

   — В таком случае довольствуйся тем, что имеешь. — И наместник повернулся к нему спиной.

   — Тогда будь доволен и ты, светлейший, — ехидно произнёс Сцибор. — Нурдавлет согласен рассматривать причитающиеся ему деньги как калым за твою дочь и просит приготовить её к брачным торжествам.

Наместник покачнулся и чуть было не упал.

   — Отдать дочь поганому сыроядцу? — чуть слышно прошептал тот, кто мгновение назад представлялся утёсом. — Скажи подскарбию: пусть немедленно заплатит всё, что причитается.

Торжествующий Сцибор бросился на поиски.

   — Конечно, мы тотчас же исполним приказ светлейшего, — безоговорочно согласился подскарбий. — Изволь немного подождать, я уточню причитающуюся вам сумму у казначея.

Ждать пришлось долго. Сцибор в нетерпении мерил комнату гулкими, тяжёлыми шагами. Наконец появился подскарбий и сказал:

   — Весьма сожалею, но никакого долга за казной не числится.

   — То есть как? А наше жалованье? — взревел Сцибор.

   — Мне известно, что твои солдаты не остались без жалованья.

   — Это послал им лично я из тех денег, что дал Нурдавлет.

   — А Нурдавлет получил их от нас.

   — От вас он ничего не получил.

   — Это только так кажется. Стоимость добра, набранного его людьми во время кормных дней, значительно превышает плату за службу. Часть этих денег он передал тебе, а ты — своим солдатам. Таким образом, везде царит полное согласие. Прощай, пан рыцарь.

И не успел обрести Сцибор потерянный от возмущения голос, как за подскарбием закрылась дверь. Старый рыцарь бросился следом и в бессильной ярости заколотил по ней.

Наместник с опаской прислушивался к тяжёлым ударам.

   — Правильно ли ты сделал, что не удовлетворил иска татарских царевичей? — спросил он слабым голосом у подскарбия.

   — Не сомневайся, светлейший, — уверенно отвечал тот. — Заплати им требуемое, они бы не теряли надежды породниться, а то бы ещё и выкрали твою красавицу. Да, да, у басурман это считается обычным явлением. Теперь же они отъедут и перестанут докучать тебе. И то сказать, потеря невелика, найдём взамен им людишек. А то, что просьбу Лукомского не исполнил, так ничего. Своё дитя, поди, дороже...

Спустя некоторое время татарские царевичи и московские купцы выехали из Киева. Все были довольны. Наместник тем, что избавился от неожиданного жениха; подскарбий тем, что никому ничего не заплатил; татары тем, что обрели более щедрого покровителя, а москвичи тем, что исполнили волю великого князя.

И у кого более всего заслуг в случившемся, никто по-настоящему не ведал.

После присоединения Новгорода все его прежние земли отошли под власть московских наместников, следивших за насаждением новых порядков, творивших суды и скорые расправы над строптивцами. Князь Оболенский-Лыко получил назначение в Великие Луки — неприметный, заурядный городок у самой границы с Великим княжеством Литовским. В иное время возмутился бы Лыко обидному назначению, но в преддверии грядущих событий не хотел навлекать на себя государев гнев, потому сдержался и не стал перечить.

Городок стоял на перекрёстке важных торговых дорог, главной из которых был знаменитый путь «из варяг в греки». В древности, когда Ловать была многоводной, сюда волокли суда сурожане и иные купцы из обширных подольских земель, с тем чтобы быстро добраться до озера Ильмень и самого Великого Новгорода. Со временем река потеряла силу и могла управляться только с малыми судами, зато к речному пути добавились сухопутные. Новгород и Псков, Тверь и Москва, Ливония и Литва проложили сюда свои дороги. Жители славились доверчивостью и гостеприимством, всяк купец находил здесь себе приют.

Городок сразу же почувствовал жёсткую руку нового наместника, потребовавшего, чтобы отныне у него объявлялся всякий прибывший торговый караван, желающий получить место постоя и кормления. То, что раньше делалось как бы само собой, теперь стало устраиваться с беспокойными хлопотами. В судной избе, единственном общественном заведении города, затолпился народ. У купцов истребовались деньги на строительство нового помещения, названного приказом. Прежние невзрачные писцы, жившие от купеческих щедрот, вдруг обрели силу и перестали кланяться низко. Один из дворовладельцев попытался ослушаться и по-прежнему принимал у себя купцов, не испрашивая разрешения. «Недосуг мне бегать по-пустому, не лыком шит», — посмеялся он. Наместнику донесли. «Не лыком шит, но Лыком бит», — тоже пошутил он и приказал всенародно выпороть ослушника. Других последователей у того не нашлось.

Не жаловал отцов города суровый наместник. Из местных приветил лишь одного пролазника, купчишку никудышного, но человека хитрого и пронырливого, называемого Проном — то ли по имени, то ли по сути. Не было у Прона никакой основательности, вертелся всегда, как на шиле, зато и не преуспел в купечестве. Пробовал торговать разным товаром, но обычно выходило так, что пользующееся спросом имелось не у него, а у других. Стал он тогда сводить продавцов с покупщиками, и дело это оказалось более прибыльным. К тому же люди не только торговали. Одному знахарь нужен, другому венецианское стекло, третий жениха для дочери присматривает, четвёртый пеньку хочет поскорее сбыть, пятый строительство затеял и артель ищет — бесконечны людские хлопоты, и спрос на расторопного парня был не мал. Такие люди приходят и уходят случаем, и отношение к ним такое же: то нет тебе дороже и нужнее человека, то хоть вовсе он пропади. Прон брался за любое дело, но выполнял лишь десятую часть обещанного, на большее не хватало ни сил, ни разумения. У солидных, знающих цену слову и делу купцов такое не в чести. «Ачто с него взять?» — пренебрежительно махали рукой. Тот, однако, не обижался — я-де человек маленький.