— Зачем ты голову трудишь нам этими цифирями? — не выдержал Хованский. — Что это доказывает?

   — Только одно: если бы Прошка возвращался через Великие Луки, потерял бы день и догнал бы нас только пятнадцатого.

   — Ну и что?

   — А то, что обе грамоты: и та, что Прошка привёз, и та, что поляку подброшена, писались в Витебске.

   — Ну?

   — И значит, князь Лыко государю не писал ни первой, ни второй грамоты.

Прон не сдержался:

   — Как не писал? То всё слова да цифири одни, я тож могу наговорить, сколь хошь...

В это время принесли старые грамоты. Хованский склонился над ними и почти сразу же воскликнул:

   — А и верно, разные грамоты! Что же это, твой Сова руку переменил?

Прон озадаченно молчал, а потом вдруг крикнул пронзительным базарным криком:

   — То ещё доказать, доказать нужно!

   — А и нахал ты, приказный, — изумился Иван Васильевич, — ну-ка, вырви у него язык, чтобы впредь не дерзил князьям.

Палач тут же вынырнул из глубины подвала.

   — Поспешай-ка ко мне, кормилец, — оживлённо забормотал он.

   — Повремени с казнью, государь, — осмелился Матвей, — я ещё до главного не дошёл.

   — Что ещё?

   — Если Лыко тебе грамот не писал, значит, и гонца не отряжал и вдогон никого не посылал. Как же тогда сей плуг у разбойного места оказался? Ответ только один: сам разбой учинил, казну спрятал, а князем прикрылся.

Великий князь покачал головой:

   — Приказный-то и впрямь проказлив. Я попервости на Лыку грешил, зная его несытство, думал, что разбой без его рук не обошёлся, а дело, оказывается, в этом воре. Теперь языком не отделаешься — казнить!

Прон рухнул на колена:

   — Винюсь перед тобой, государь. Всё скажу без утайки. Очернил я твоих людей, это верно. Только крови на мне нет и казны не утаивал, всю князю своему доставил. Я человек маленький — что приказывали, то и делал. Пощади, государь, я верно служу, мне только скажи...

Великий князь брезгливо оттолкнул его сапогом и сказал Хованскому:

   — Выспроси у него всё и поступай как знаешь. Людей, им оклеветанных, освободи и за вину свою выдай им по три рубля пени. Следующий раз будешь знать: что неладно, то и накладно.

А Матвею приказал прибыть во дворец с отчётом о своей поездке. Внимательно слушал великий князь его рассказ о киевской жизни, отношении литовского населения к Москве, состоянии кварцянского войска, коплении военной силы под Витебском, настроении служивых татар и слухах, которыми полнится чужеземье. Слушал, но замечалось, что заботит его иное. «Не ко времени новгородская крамола пришлась», — подумал Матвей и спросил о предстоящей войне. Великий князь сразу понял, о чём речь, вскинул брови:

   — Не будет войны с Новгородом, нетто со своей вотчиной воюют? Выпороть, правда, ослушников придётся.

Под конец сказал он добрые слова об их службе и спросил, чего желают в награду. Попросил тогда Матвей освободить его от сыскного дела и вернуть в монастырь.

   — Обиды свои захотелось выплакать? — усмехнулся государь.

   — Обида есть, — согласился Матвей, — но не она зовёт к покою. Много езжено, много видано, пора потомкам о нашем времени поведать, дабы знали, что к чему.

   — У митрополита для того, чаю, не одна сотня писцов имеется, али не доверяешь?

   — Нет, да и ты, государь, не веришь. В их воле белое в чёрное перекрасить, бумага-то всё стерпит. Зато после не отмоешься.

Помолчал государь, подумал, потом сказал:

   — По делам нашим да воздаётся. Не дурнее нас потомки, разберутся в цвете. А просьбу твою уважу наполовину: Хованскому не верну, но и в монастырь не пущу. Будешь пока при мне состоять, в нашем семейном деле теперь свой сыск нужен. Через неделю двинем в Новгород и приятеля твоего прихватим, он, помнится, в пушечном деле горазд. Нам в этот раз пушки зело как пригодятся.

И уже на следующий день весь великокняжеский двор был охвачен предпоходной суетой.

26 октября 1479 года великий князь выступил в Новгород, взяв с собой всего тысячу человек. Опасного в том не узрели — с такой безделицей на войну не ходят. Этого и добивался Иван Васильевич: в преддверии грядущих событий нельзя дразнить врагов внутренним раздором, посему хотел потушить дело мирным путём. Накануне вызвал сына да ближайших сподручников, чтобы дать последние наставления. Настроение было плохое, ибо в быстром сборе выявилось много неполадок, говорил с раздражением:

— Большое дело затеяли, а поднять до него людей не сумели. Они все ждут, когда змей Тугарин объявится, чтобы одним махом одолеть его. Покуда же на печи копят силушку, ранее медведя залегли. Невдомёк им, что татарин — не Тугарин, голов у него поболее, что готовиться надо загодя и не к одному маху. Сколь уж говорено: не будем нынче бренчать в колокола да людей торопом сзывать. Враг у нас жданный, с тепла, чаю, нагрянет. Зане, как и условились, к весне надо полки собрать, сколотить и по местам развести. На деле, однако, нелепицы много, особенно у оружейников. Пушек отлили довольно, а в поле вывезти не можно: для городских стен, говорят, ладили. Зачем нам такие пушки? Враг, слава Богу, к стенам не подступает. Сабель наковали, зато бердышей мало. Всяк знает, что пешцу им супротив татарского конника сподручнее биться, а если кузнецам невдомёк, то оружничий должен соображать, сколь чего для войска нужно. Он же пока только с молодой женой соображает...

Послышались смешки, и Иван Васильевич нахмурился:

   — Проследите, чтоб пушечный двор занялся пищалями да напридумал, как их по полю возить, чтоб бердышей наделал довольно да копий. Людей, которы к войне намечены, с печек согнать и к обучению приставить. В западных странах воинов битвенным премудростям долго учат и внаём сдают. Мы же супротив них с дубьём выставляем абы кого. Или людей своих не жалко? Как возвернусь, смотр всему войску учиню... Ты чего вертишься, Иван Юрьич?

   — Не успею уложиться, государь! — ответил он с показным испугом.

Ведом был Ивану Васильевичу ехидный норов московского наместника, однако не удержался от вопроса:

   — Сам доложил, что обоз готов, чего ещё укладывать?

   — Я по неведению на сани приказал погрузиться, теперь на телеги надо перекладать.

   — Зачем?

   — Так ты, думаю, в Новгороде зазимуешь. Столь заданий нам надавал, что к лету дай Бог управиться.

Рассмеялись сподручники, а с ними и сам государь. Раздражение прошло, стал говорить спокойно. Объявил, что вместе с собой возьмёт он только пищали, а тяжёлые пушки велел подослать позднее, когда установится зимний путь. Через неделю назначил выход двадцатитысячной рати в сторону Великих Лук. Вызывало беспокойство скопление королевских войск под Витебском. Если Казимир задумал поддержать новгородскую смуту военной силой, то на её пути надобен заслон. А если начнётся размирье с Ливонией, то рать можно будет быстро передвинуть на север. Воеводой определил Андрея Оболенского — представителя родственной, но далеко не дружественной ветви великолукского наместника. Ему предписывалось учинить строгий сыск и, если обвинения в разбое и притеснениях горожан подтвердятся, отправить Лыку в Москву для великокняжеского суда.

Получившие наказ постепенно расходились, и наконец остался великий князь с сыном Иваном, братом Андреем Меньшим и дядей Михаилом Верейским. Помолчал, задумчиво теребя бороду, вроде бы не зная, с чего начать, потом заговорил:

   — Тревожное время грядёт, зане и болит душа. Опасаюсь за братьев своих, как бы раздор не учинили, очень уж не ко времени он станет. Ваша первая забота — глаз с них не спускать. В случае чего Москву затворите. В Дмитрове князь Холмский копит тайную рать. Если пойдут мятежники с севера, в заслон её выставляйте. С востока царевич Даньяр прикроет, он своих татар в готовности держит. С запада ты уж сам, Михаил Андреич, исхитрись и за сынком своим присмотри. Что-то частенько из Вереи гонцы забегали, к чему бы это?