— Забери от меня эту бессовестную, подлую собаку, — обезумев от ужаса, закричала она матери. — Я не хочу её больше видеть, она убила мою канарейку.

   — Ты сама виновата. Если ты не умеешь смотреть за животными, как же ты будешь ходить за своими собственными детьми?

   — Мне нет дела до каких-то детей. У меня погибла канарейка, — воскликнула Шура и зарыдала.

Когда настало время надевать белое атласное платье с длинным шлейфом, как у Маргариты Наваррской из оперы «Гугеноты»[13], Шура вдруг начала чихать.

   — Вот видишь, — опять стала её бранить мать. — Зачем тебе понадобилось сегодня утром в такую холодную погоду скакать с Владимиром на острова? Придётся отложить свадьбу.

Шура запротестовала и поспешно отправилась в церковь. К счастью, во время венчания она не чихала. Но когда после холодной церкви она вернулась в тёплую комнату, насморк разыгрался вновь. Убедившись, что у дочери жар, Александра Александровна категорически запретила ей танцевать и велела тотчас же лечь в постель.

После полуночи Владимир ушёл вслед за гостями, а Шура улеглась на свою кровать, положив голову на подушку, на которой утром погибла канарейка.

После свадьбы молодые уехали в Тифлис к матери Владимира Прасковье Ильиничне. Через много-много лет племянница Владимира напишет члену Советского правительства Александре Коллонтай:

«Живо припомнился Ваш приезд с дядей Володей к нам в Тифлис. Как мы, дети, искренне были уверены, что перед нами не просто молодая жена нашего дяди, а какая-то воздушная, лучезарная фея из сказки! До чего Вы были восхитительно красивы! Кроме того, мы бессознательно воспринимали то молодое счастье, ещё ничем не омрачённое, ту необыкновенную любовь, какую вы оба излучали каждый миг пребывания у нас».

Они благодарили судьбу за то, что их медовый месяц проходит именно в Тифлисе, где они два года назад познакомились. В этом сказочном городе с тех пор ничего не изменилось. Всё так же бурным потоком текла Кура, всё так же будоражили ароматы ярких цветов... но того всеохватывающего чувства, что возникло у Шуры, когда они впервые целовались с Владимиром на подвесном мосту, она больше никогда с мужем не испытывала.

Через год у Шуры родился сын. В честь её отца мальчика назвали Михаилом. Они поселились в уютной квартирке на Таврической улице и стали жить на скромное жалованье Владимира. Шура всем говорила, что она страшно счастлива, но иногда ей казалось, что это счастье её как-то связывает. Замужнюю жизнь она представляла себе совершенно иначе. Она думала, что стоит ей избавиться от нежных забот и тирании матери, как жизнь пойдёт совершенно иначе. Хозяйство её совершенно не интересовало, за сыном могла хорошо ухаживать няня Анна Петровна. А вышло так, что у Шуры стало ещё больше зависимости, чем когда она жила у родителей. Она не могла больше писать повести и романы или просто читать. Только раскроет книгу Геркнера «Рабочий вопрос», тут Аннушка: «А бельё вы отдали в стирку? Небось не переписали?» или «Почему вы не пойдёте с Мишенькой погулять? Второй день он не был на воздухе!»

Заткнув уши, Шура убегала в свою комнату, запиралась на ключ и с ожесточением начинала делать заметки по поводу только что появившейся книги Плеханова «К вопросу о развитии монического взгляда на историю». Но тут вдруг Миша, набив на лбу шишку, начинал дико кричать. И Шура бросала свою работу и бежала на помощь ребёнку.

Хорошо хоть было кому пожаловаться. Зоя Шадурская после смерти своих родителей жила у Шуры и собиралась стать певицей. Шура завидовала ей: никакого хозяйства, никаких хлопот со счетами. Зоя постоянно уходила то на концерт, то слушать лекцию, то на консультацию с учителем пения. А Шура всё сидела дома и должна была учиться стать хорошей женой и матерью, как говорила Александра Александровна.

   — Иногда хочется всё бросить и бежать отсюда, — признавалась она Зое.

   — Я всегда говорила, что он тебе не пара, — отвечала Зоя. — Тебе надо развестись.

   — Ты не понимаешь. В том-то и горе, что я люблю Коллонтая, я его страшно люблю. Я никогда не буду счастлива без него.

Зоя пыталась убедить Владимира, что в Шуре пропадает талантливая писательница, что ей необходимо предоставить больше свободы, но он почему-то обижался:

   — Чем я ей мешаю?

Каждый раз после такого разговора Владимир расстраивался и, заглядывая Шуре в глаза, спрашивал: «Ты меня разлюбила?» Она, конечно, протестовала, но объяснить, чем она недовольна, не могла и не умела.

Кроме Зои Шадурской Шура дружила ещё с одной Зоей — своей троюродной сестрой Зоей Лотаревой. Шура очень любила Зою, у них было много общего. Но Зоя, выйдя замуж, сникла и опустилась, подладившись под круг ограниченных интересов мужа.

Так писал о Зое Лотаревой её родной брат Игорёк — в будущем знаменитый поэт Игорь Северянин. Но в те годы он был только тоненьким мальчиком с недетски печальными глазами. Игорёк был необыкновенно начитан, и Шуре теперь даже легче было находить с ним общий язык, чем с его сестрой.

В своих ядовитых эпиграммах Игорёк безжалостно высмеивал тупого поручика, и Шура, естественно, была единственной читательницей этих эпиграмм.

Шуру и Игоря многое сближало. Они оба любили Жюля Верна, Майн Рида и Фенимора Купера. Оба считали, что только Тургеневу и Гончарову удалось познать сущность русской женщины. Именно Игорёк открыл Шуре Ибсена.

— Варяг прав, — говорил он, — от жизни надо брать всё, что она даёт. Иначе это не жизнь. Взять хотя бы Зою! Ради чего она принесла себя в жертву? Ради этого самодовольного болвана? Разве можно назвать жизнью то, на что она себя обрекла?

   — Чем такая жизнь, лучше смерть, — уверенно произнесла Шура.

   — Причём я вижу, что она его уже не любит. Но что-то её держит возле этого остолопа. Что это, преданность? Порядочность?

   — Косность, Игорёк. Приверженность изжившим устоям брака.

   — Я никогда не женюсь. — Заложив руки за спину, Игорёк ходил взад и вперёд по комнате. — Брак требует незыблемости от человеческих чувств, но чувства остаются чувствами: они зыбки и недолговечны.

   — Чем тоньше человеческая натура, особенно если это натура женщины, тем богаче она чувствами и тем труднее требовать от неё постоянства этих чувств, — утверждала Шура.

   — А с другой стороны, я часто прихожу к мысли, — задумчиво сказал Игорь, — что чувства наши остаются постоянными. Меняется только объект любви. Да и любим-то мы не сам объект, а собственные ощущения. Мы любим наше состояние влюблённости. Вы согласны со мной, Шура?

   — Эта мысль никогда не приходила мне в голову. Может быть, ты и прав, Игорёк. Но если это так, это ужасно. Это значит, что любви не существует. Во что же тогда верить?

   — В нас самих. Если наша любовь не может быть вечной, давайте станем вечными сами.

Шура запомнила этот разговор на всю жизнь. Уже будучи послом в Норвегии, она напишет Игорю в Эстонию, где он будет жить в эмиграции: «Мы с Вами, Игорь, очень-очень разные сейчас. Подход к истории у нас иной, противоположный, в мировоззрении нет созвучия. Но в восприятии жизни есть много общего. В Вашем отношении к любви, в этом стремлении жадно пить кубок жизни, я узнавала много своего, и неожиданно Вы — человек другого мира, стали мне совсем «не чужой»...