Скорый поезд «Петербург—Варшава—Берлин» прибыл в Псков по расписанию — в половине третьего ночи. Тотчас же возле вагонов третьего класса зашевелилась и загалдела неизвестно откуда взявшаяся тёмная безликая масса с мешками, узлами и фанерными чемоданами. Два тощих господина в котелках, о чём-то оживлённо споря, размахивая при этом руками, торопясь и опережая друг друга, залезли в вагон второго класса. И лишь одинокая женская фигурка в чёрном медленно направилась к вагону первого класса.

Пожилой проводник с бакенбардами принял у пассажирки саквояж и помог ей взобраться на ступеньки.

   — Прошу вас, мадам, — сказал он, взглянув на билет, — вот ваше купе.

Пожелав даме спокойной ночи, проводник побрёл к себе. Когда щёлочка света за дверями служебного отделения исчезла, в коридор вышел юноша лет двадцати и жадно закурил дорогую папиросу. Дверь купе vis-a-vis слегка раздвинулась, и грудной женский голос тихо позвал: «Андрей!» Молодой человек вздрогнул.

   — Наташа! Слава Богу! Как я волновался, что ты не получишь моей телеграммы, — воскликнул он.

Дама в чёрном прижала палец к губам.

   — Тс-с, — зашептала она, — ты же разбудишь пассажиров, — и, кивнув головой, поманила его в своё купе.

Они сидели у окна, напротив друг друга, разделённые выдвижным вагонным столиком.

   — Ну вот мы опять вместе, — тихо произнесла Наташа, откинув вуаль.

На Андрея глядели добрые лучистые глаза стройной красивой женщины, которой на вид было не больше двадцати семи, и лишь неуловимый отпечаток жизненного опыта на её одухотворённом лице говорил о том, что женщине этой, возможно, больше тридцати.

   — Ты долго ждала поезда? — Андрей смотрел на Наташу робкими восторженными карими глазами.

   — Нет, только сорок минут, но поездка в Псков была довольно утомительной. Из Ревеля я выехала в шесть вечера.

   — Кто-нибудь провожал тебя?

   — Старший сын. Он приехал из Дерпта. В университете рождественские каникулы.

   — А муж?

   — Сейчас он находится где-то возле Огненной Земли. Крейсер «Анна Иоанновна» совершает кругосветное плавание. Командир не может оставить свой корабль, поэтому муж просил меня поехать в Берлин вместо него. Он так любил свою тётю Брунгильду. Она заменяла ему мать. И хотя я всегда недолюбливала её, я обязана выполнить просьбу мужа и побыть у постели умирающей.

   — Господи, дай этой несчастной дожить хотя бы до Крещения! — воскликнул Андрей, судорожно сморкаясь. — Она совсем одинока?

   — Да. Кроме слуг, никого в доме нет.

   — Даже не верится, что можно будет видеть тебя без этих нелепых встреч урывками, общаться с тобой не в письмах и телеграммах, а «живьём», глядя тебе в глаза.

   — Ты сам виноват в нелепости этих мимолётных встреч. Я всегда предлагала тебе останавливаться у нас. До сих пор не могу понять, почему ты избегаешь наш дом.

   — Ты же знаешь, что я в тебя влюблён.

   — Вот так всегда. Стоит только с интересным для тебя человеком завязать дружеские отношения, как оказывается, что он видит в тебе женщину.

   — Я вижу в тебе не только женщину, но «божество и вдохновение». Разве доказательством этого не является тот факт, что я, фельетонист газеты «Копейка», сочинил лирические стихи.

   — Я подумала, что ты написал их под впечатлением неожиданности нашего знакомства. Это в самом деле было очень романтично. Забытое Богом княжество Лихтенштейн, банковский дом кузена моего мужа, где я остановилась проездом из Санкт-Морица в Констанц. И вдруг в этом предальпийском захолустье я слышу русскую речь и вижу тебя, вояжирующего с друзьями из Баден-Бадена в Баден.

   — И мы пригласили тебя в итальянский ресторан в Вадуце, где провели незабываемый вечер, а когда мы расстались, на бумагу легли эти строки:

В тот же день я отправил тебе эти стихи по почте, с трепетом ожидая твоего ответа. А ты лишь прислала мне свои стихи. Я их выучил наизусть:

Но, как понимать эти стихи, я не знал.

   — Я намекала на то, что хочу избежать тирании любви. Эта рабская страсть подавляет волю и уважение к себе, отнимает время, лишает сил, необходимых для борьбы за гуманистические идеалы, и сужает кругозор. А я хочу оставаться самой собой, продолжать рисовать картины и участвовать в выставках. Только творческий труд, а не любовь может доставить женщине истинное удовлетворение.

   — Но без твоей любви я погибну!

   — О нет. Ты ещё молод. Тебе только двадцать два года. Вся жизнь у тебя впереди. Не забывай, что я старше тебя на семнадцать лет. Нас разделяет не только возраст. Мы люди разного круга. Ты фельетонист бульварной газеты, а я художница-маринистка.

   — Как ты жестока, как ты жестока, — еле слышно прошептал Андрей. Его дышащее молодостью лицо стало мертвенно-бледным, губы дрожали. Он встал, рванул дверь купе и, не оборачиваясь, произнёс: — Прощай! Ты меня больше не увидишь!

Наташа схватила его за руку.

— Я пошутила. — В её голосе впервые послышалось волнение. — Я предлагаю тебе «любовь-товарищество» — любовь без взрывов страстей, без сцен и истерик. Мы будем наслаждаться общностью наших взглядов и тел ровно столько времени, сколько Бог отвёл тете Брунгильде, а потом вернёмся в Россию, каждый к своей жизни. Если ты захочешь меня видеть, я всегда буду тебе рада, но тогда наши отношения превратятся из любви-товарищества в обычную дружбу. Ты согласен?

Андрей молча смотрел на Наташу, и биение его сердца заглушало стук колёс поезда.

Он встал, желая что-то сказать, но тут же упал перед ней и обнял её колени.

Повернув голову к окну, Наташа гладила его затылок, радуясь тому, что в предрассветных декабрьских сумерках Андрей не видел её слёз и, наверное, поверил, что у неё хватит сил оставаться самой собой».

Гости зааплодировали. Началась бурная дискуссия. Мария Ивановна Страхова похвалила слог, но несколько усомнилась в правильности поставленной проблемы. Лёля Стасова защищала Шурину постановку вопроса, но нашла манеру письма излишне эмоциональной. Соня Драгомирова сказала, что идею повествования она так и не поняла, но что, слушая рассказ, она всё время плакала. В общем, все сошлись, что рассказ будет иметь большой успех у публики, особенно среди студентов.