«Какая дивная ночь, — подумал Николай. — Сейчас бы раскрыть окно и пролететь птицей над этой волшебной красотой»…

В этот момент мягкие, пахнущие тончайшими духами ладони заслонили его глаза.

   — Шура, — сказал он, нежно касаясь прижатых к его лицу длинных пальцев.

   — Это я, я, Ники, — прошептала княжна Урусова, срывая поцелуй с губ цесаревича.

Прервав поцелуй, Николай открыл глаза и отстранился:

   — Так это вы, Сандра?

   — А вам казалось, что вы целуете другую, проказник? Кого вы здесь ждёте, юную дебютантку?

   — Сандра, простите. Произошла ошибка. Я... мне надо сейчас побыть одному.

   — В разгар бала одному? Бедненький, мне вас жалко, — кокетничая, произнесла Урусова и крепко сжала его в своих объятиях.

Николай робко пытался оказать сопротивление, но Урусова навалилась на него своим полным красивым телом, ноги его подкосились, и он упал на паркетный пол, увлекая её за собой.

Когда часы на зелёном камине пробили две четверти второго, в Малахитовый зал вошла Шура. Сперва она лишь заметила лежащее на полу в странной позе тело в вицмундире гвардейского экипажа, когда же через мгновение её глаза привыкли к полутьме, она вскрикнула и выбежала из зала.

Летом 1891 года отец взял Шуру в Тифлис, куда его послали по служебным делам. Шуру мгновенно пленил этот город, нарядный и обворожительный, с его узкими улицами, мощёнными крупным круглым булыжником, с балконами, украшенными деревянной резьбой, развесистыми чинарами, вековыми липами, мохнатыми каштанами и розовыми кустами, наполняющими воздух одуряющим ароматом красных и белых цветов. А кругом синели очертания гор, белели туманом могучие, недоступные вершины Кавказа, над которыми парили гордые сыны Востока — гигантские серые орлы.

У Шуры закружилась голова от красоты и великолепия Кавказа, напоминавшего ей детство в Болгарии, и от неуловимых предчувствий предстоящего счастья.

Вдали от пышных особняков тифлисской знати, в скромном домике, жила двоюродная сестра Шуриного отца — Прасковья Ильинична Коллонтай.

Воспитанная в семье прогрессивного русского педагога Ушинского, учительница Прасковья Ильинична была человеком высоких нравственных принципов. Благородные идеалы она привила и своему сыну Владимиру.

Этот юноша был так не похож на Шуриных кавалеров по танцам и балам. Жизнь его протекала в совершенно других условиях. Его отец, участник польского восстания 1863 года[12], был сослан на Кавказ царскими властями, и Владимир с детства познал бедность и лишения. Сердце Шуры переполнялось нежностью и сочувствием, когда Володя рассказывал о своём тяжёлом детстве.

Он был умным, интересным собеседником. С ним Шура могла говорить о самом важном для неё: как надо жить, как надо сделать, чтобы русский народ получил свободу.

Однажды под вечер, возвращаясь после прогулки в окрестностях Тифлиса, они взошли на подвесной мост через Куру. От их шагов мост закачался, и Шура, задрожав, прижалась к Владимиру. Губы их слились в долгом страстном поцелуе. Всё её существо пронзило какое-то странное острое чувство, возникшее откуда-то из глубины детства. Шуре почудилось, что её, шестилетнюю девочку, могучие гвардейские плечи переносят через бурлящий горный поток. У неё захватило дух, голова закружилась, но в крепких объятиях Владимира она была в безопасности.

Осенью Владимир переехал в Петербург учиться в Военно-инженерной академии. Молодой красивый офицер сразу же понравился Шуриным подругам, которых он был в состоянии веселить в течение целого вечера. Никто из Шуриных прежних кавалеров не мог сравниться с ним в выдумке весёлых игр и затей, и ни с кем ей не было так хорошо в мазурке, как с ним.

Шура первая предложила ему пожениться. Ей нравилось, что у него нет ни гроша, что ему самому придётся зарабатывать на жизнь и что ей тоже, может быть, предстоят лишения и трудности.

Родители и слушать не хотели об их браке. «Чтобы нищий сын ссыльного просил руки дочери генерала! Этому не бывать!» Владимиру было отказано от дома. Не помогли ни слёзы, ни угрозы поступить так, как Елена из «Накануне» Тургенева.

Шуру под надзором Адели срочно отправили в Париж в надежде, что там её любовное увлечение пройдёт. С Владимиром не разрешили даже увидеться на прощание.

По пути в Париж сёстры остановились в Берлине. Кайзеровская столица не отличалась большим количеством памятников старины, поэтому всё отведённое для Берлина время они решили посвятить магазинам. Чтобы не мешать друг другу, направились по разным улицам: Адель — по Ляйпцигерштрассе, а Шура — по Фридрихштрассе.

«Пока я не устала от примерки нарядов, — решила Шура, — стоит зайти в книжный магазин... Господи, какой громадный выбор книг! Нет, отсюда быстро не уйти».

Шура провела в магазине два часа. Она отобрала сборник пьес молодого, входящего в моду Герхардта Гауптмана, новый роман Поля Бурже и пухлый том лекций Георга Брандеса. В корзине возле кассы лежали уценённые книги в бумажной обложке. На всякий случай решила их просмотреть. Среди любовных и приключенческих романов заметила невзрачную синюю брошюрку с интригующим названием «Манифест Коммунистической партии». Имя одного из авторов — Карл Маркс — показалось ей знакомым. Кажется, ей рассказывала о нём Мария Ивановна Страхова.

Вернувшись в гостиницу, Шура с ногами забралась в обитое золотистым шёлком кресло и углубилась в чтение «Манифеста». Каждая строка тонкой брошюры будоражила её мысль. Всё то, что смутно дремало в её сознании, превращалось в чётко сформулированные обобщения, казавшиеся Шуре её собственными выводами. Теперь ей всё было ясно: она спала, но настало пробуждение.

Шура положила «Манифест» на столик возле кресла, рядом с другими купленными сегодня, но так и не раскрытыми книгами, и, откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза. Ей представилось, что она вышла из ярко освещённого бального зала в холод и мрак суровой ночи... Мгла обступила её... Дорога чуть заметно мерцает вдали... Какая даль!.. Какая тьма!.. Но идти надо, потому что настоящая жизнь там, впереди, а не в бальном зале... Смело глядит она в загадочный лик будущего, и нет страха в её душе... Пусть!.. Из чаши скорби, которую пьёт человечество, и она выпьет свою долю... Она готова на это...

Шура продолжала сидеть в кресле с закрытыми глазами, не замечая ни своих слёз, ни того, что уже стемнело и что напротив стоит вернувшаяся с покупками Адель.

Увидев слёзы на глазах сестры, Адель поначалу испугалась. Но обложка романа Поля Бурже на журнальном столике её успокоила. «Всё в порядке, томную барышню расстроил роман о несчастной любви», — подумала Адель.

Могла ли она понять, что прежней наивной и капризной девочки Шуры больше нет. В элегантном номере роскошного берлинского отеля «Адлон» плакала не чувствительная генеральская дочка, а проснувшаяся мысль. Плакала богатая женская душа, рвущаяся к подвигу, к идеалу.

Париж восхитил Шуру. Такого богатства старины, архитектуры и музеев она ещё никогда не видела. Чуть ли не каждый день она ходила в Лувр и часами простаивала возле «Джоконды», пытаясь разгадать загадку бессмертного творения Леонардо да Винчи.

В один из дней Шура и Адель познакомились в музейном буфете с приятным господином лет тридцати, с пышной гривой русых волос и рыжими усами. Он им представился как Шарль Мулине, репортёр одной из парижских газет. Видя, что он понравился Шуре, Адель не возражала, чтобы мсье Мулине показал ей на следующий день Люксембургский музей. Лёгкое приключение с элегантным французом — это как раз то, что сейчас требуется Шуре, чтобы выкинуть из головы Владимира. Главное, чтобы дело не заходило слишком далеко. Адель разрешила Шуре встречаться с Шарлем только днём, к обеду непременно возвращаясь в гостиницу. Сестра послушно выполняла это условие, поэтому, когда Шура попросила разрешения сходить вечером в кафе с Шарлем, Адель согласилась, велев вернуться к девяти вечера.