Сонными движениями тонких рук беря с подносов то одно, то другое, Менгден беспрестанно ходил и жевал, ходил и жевал, увлекая за собой умеренную толпу любопытствующих, которые всяческое предсказание мэтра встречали восторженным шепотком и суеверно почтительными взглядами. Если поначалу его домогались и приходилось даже вставать в очередь за предсказанием, то ближе к ночи монах разошёлся и одаривал пророчествами направо и налево. Говорил при этом скупо; если адресат вдруг пропускал какое слово и отваживался переспросить, вещун к просьбе не снисходил.

Блокировав в углу небольшой серединной залы направляющихся к себе в комнату Иоганну-Елизавету с дочерью, Менгден взял старшую принцессу за ладонь, несильно сжал и успокоил женщину:

   — Была небольшая тошнота, но теперь вам лучше. В вашем положении это естественно... А девочка... — Он лениво положил свою потную руку на макушку Софи, удивлённо вздев брови, как бы даже просиял: — У этой девочки большая власть впереди.

   — Это правда? — спросила чуть погодя Фике, желавшая знать точку зрения матери на предсказание о грядущей власти.

   — Ну... — Иоганна-Елизавета, погруженная в собственные мысли, сделала неопределённый жест рукой, — не то чтобы тошнит, а так как-то...

О предсказании Менгдена девочка не решилась рассказать в Штеттине никому — одной только Бабет. Волнуясь и делаясь от волнения косноязычной, она под одеялом нашептала подруге дурацкое и глупое, глупое, безмерно глупое насчёт своей будущности предсказание, сделанное человеком, который был несколько пьян и как будто бы не в себе. Маленькая принцесса была очень благодарна мадемуазель за то, что та — вот истинная подруга! — не ограничилась однословной репликой, но начала, как втайне и желала Софи, подробный перебор возможных кандидатов в будущие мужья. Перечисление было весьма обстоятельным: Бабет называла очередное имя и, если Фике затруднялась с оценкой шансов, ненавязчиво так предлагала свою версию. В частности, Элизабет, приятно задыхаясь и набирая полную грудь волнующего, чуть солоноватого запаха девочкиной кожи, сравнительно реальными посчитала шансы принца бременского.

   — Принц Генрих — это едва ли... — со взрослыми интонациями высказала сомнение девочка; так хорошо, так серьёзно произнесла она эти слова, что пробиравшаяся губами в ту часть темноты, где должна была находиться девочкина шея, Элизабет застыла в некотором замешательстве. — Принц мне, конечно, подходит, но только вот я ему, пожалуй, не совсем... Ты же понимаешь, Бабетик.

   — Фу, душно, — нарочито громко произнесла мадемуазель и отпахнула нагретое теплом двух тел одеяло, как бы давая отбой сегодняшним грёзам. — Пора тебе спать, завтра поговорим.

   — Но Бабетик, миленькая...

   — Завтра, всё завтра. Покойной ночи.

Даже не поцеловав, что выходило за рамки привычки, девочку на сон грядущий, Элизабет выскользнула из комнаты воспитанницы и с притворным ойканьем скорыми босыми прыжками добралась до собственной постели. Всё рассчитано: восемь касаний каменного пола, девятый шаг — на коврик, и вот она уже под прохладным одеялом.

Да, что ни говорите, девочка быстро растёт. Ведь какой, подумать только, ведь совсем уже взрослый тон, взрослые рассуждения. Этак она в один прекрасный день и свою дорогую Бабетик спросит, зачем, мол, ну, так сказать... Да... Вот уж поистине чёрт побери... Давно забытое чувство неловкости притянуло за собой банальный страх, и ночью вместо желанных соблазнительных снов Элизабет беспрерывно куда-то мчалась, слыша за собой топот погони и шум тяжёлого дыхания десятков преследователей. Пробудившись с неоформленным чувством тревоги, мадемуазель наскоро умылась и поспешила в домовую церковь. Даже в лучшие свои времена не отличавшаяся набожностью, Кардель в эмиграции совершенно потеряла подобие того, что можно было бы назвать потребностью в душевных откровениях. Пользуясь штеттинской веротерпимой атмосферой, вольготно проникавшей также и в губернаторские апартаменты (исключение составлял Христиан-Август), Элизабет манкировала церковными службами, объясняя собственное поведение отсутствием иных, за исключением лютеранских, приходов. Но если бы не это стечение обстоятельств, она бы непременно сумела найти достойное объяснение. И однако же, чувствуя приступы тоски или страха, мадемуазель запросто устремлялась в чужеродную Лютеранскую церковь. Тем более что далеко идти не требовалось: пройти до конца коридора и затем спуститься на семьдесят две ступеньки.

Утренняя служба к тому времени уже завершилась, что было Элизабет весьма на руку. На хорах что-то налаживал молоденький темноглазый органист, время от времени пробуя какую-то басовитую, похожую на звук громадного шмеля ноту. Заметив молившуюся почти у самого алтаря Софи, мадемуазель решила чуть обождать за небольшой колонной, к которой на уровне пояса была приделана специальная ванночка — для святой воды. Ванночка пустовала. Органист над головой Бабет бесцеремонно возился, гремел чем-то металлическим, шумно вздыхал и громоподобно высмаркивался, не считаясь с тем, что в это же самое время маленькая принцесса обращается к Богу. «Как бы не наябедничала», — подумала о девочкиных молитвах Элизабет, но то было минутным помутнением, своего рода провалом, из которого мадемуазель выбралась пристыдившей самое себя. И правда, чего только в глупую голову не придёт. Типично церковная, с запахом сухого дерева и пыли полутьма была разряжена тремя косыми лучами солнечного света из овальных окошек по левую от алтаря сторону. В каждом луче неспешно кувыркались мириады пылинок, вызывая у Элизабет желание протянуть руку и потрогать. Стоявшая на коленях девочка была похожа на этакую свечечку: жёлтое платье, сравнительно стройная, разве только чуть полненькая, с выпрямленной — как учили — напряжённой спиной. Очень хорошенькая в этот час, хорошенькая и беззащитная. Элизабет смотрела, любовалась и знала, что не только сегодня или завтра, но много, много ещё дней будет изобретать предлоги, устраивать безвинные игры и, подлавливая моменты, обнимать и целовать свою Фике, свою пухленькую послушную глупышку, помыслы которой ещё настолько чисты и непороч...

Закончившая молитву и начавшая было подниматься, привычно поставившая левую ступню на пол, девочка вдруг несильно вскрикнула и завалилась на бок; при этом наиболее громким оказался звук, произведённый ударом головы о деревянный дощатый настил. Без крика, воздевания рук к небесам, без слёз и безумного оттиска на лице, как сделала бы всякая немка, но быстро и деловито Элизабет подскочила к девочке, расстегнула ей две пуговицы детского платья и только после подняла Софи на руки, лёгкую и пугающе податливую.

Вот и жизнь в определённом смысле прошла, маленькая жизнь маленькой принцессы Софи-Августы-Фредерики.

Прошла одна жизнь, казавшаяся теперь насыщенной, сумбурной, яркой, и началась другая.

Все события делились теперь на происшедшие до несчастья и последовавшие после. Подозрительная и оттого ещё более пугающая болезнь, начавшаяся во время девочкиной молитвы, без предварительных предупреждающих симптомов сразу этак — раз! — и превратила Софи в бездвижное, наполненное болью, безутешное существо.

Неизбежная в подобных обстоятельствах аберративная память ещё больше усугубляла состояние: мир, в котором некогда жила здоровая Фике, теперь казался небывало прекрасным, однообразные и зачастую скучноватые игры с Бабет представлялись сейчас восхитительными, а тяготившие девочку прежде долгие молчаливые и тряские, исполненные обоюдной ненависти часы, проведённые в карете тет-а-тет с матерью, вынуждали Софи прикусывать угол несвежей подушки, чтобы не потревожить рыданиями недавно прикорнувшую в кресле Бабетик. За месяцы бездвижного существования девочка научилась многому, в том числе искусству плакать одними только глазами, совершенно не издавая при этом звуков. Научилась испражняться под одеялом, ловко приподнимаясь и засовывая под себя холодное, с неровным краем судно (всё не так стыдно). Научилась вместе с Бабет играть в шахматы, причём даже находила некоторую прелесть в атакующих прорывах миниатюрной костяной гвардии.