Появились, однако, и некоторые преимущества. Бабет оставалась теперь при девочке неотлучно, фактически совсем перебралась в комнату маленькой принцессы, лишь на ночь — да и то не всегда — уходила отдыхать к себе. Наконец получила Софи разрешение поставить кровать к самому окну, чтобы хоть как-то чувствовать связь с внешним миром. Получила она также возможность вволю общаться с прежде очень занятым отцом, который теперь по первому зову оставлял всяческие дела, оставлял даже сыновей, приходил и оставался с Фике, сколько девочка желала. Чтецом отец оказался прямо-таки неважнецким, да и с французским произношением у него были свои давние счёты, но вот вырезать из бумаги фигурки, рисовать, делать бумажные тюльпаны и особенно играть в шахматы умел, как никто другой, давая в этих отношениях фору мадемуазель. Только благодаря болезни Софи и смогла понять, какой же талантливый у неё отец; он умел, например, под улыбочки, под разговоры так организовать свои шахматные фигурки, что в некий прекрасный миг торжества и фурора из-за негустой линии пешек вдруг выскакивал его чёрный, с отбитой мордой конь, становился на некотором расстоянии от её короля, после чего Христиан-Август виновато разводил руками и возвещал:

   — Мат.

Отец в такие минуты казался ей прямо-таки фокусником, похлеще Больхагена, хотя, в отличие от последнего, не умел шевелить ушами, оживлять камешки и доставать из пустого кулака скомканный платок.

Сделавшись слабой и чувствительной, Софи совершенно по-новому воспринимала теперь человеческую доброту, желание сделать приятное ближнему, а когда малограмотный Теодор Хайнц, напросившись к губернаторской дочери в гости, прочитал свои неуклюжие стихи, Софи зашлась прямо-таки в истерике, и затем потребовалось объяснять влетевшей в комнату Бабет, что решительно ничего плохого не случилось, напротив, случилось весьма хорошее — стихи ей понравились. Хайнца, впрочем, больше к девочке не допускали, да и сам великан при одном только упоминании о возможном визите смущался и с деревенской непосредственностью краснел.

Едва ли не главное преимущество болезни состояло в том, что Иоганна-Елизавета в комнату девочки не допускалась вовсе. Софи было нелегко этого добиться, однако же она добилась.

Болезнь оказалась не только и даже не столько испытанием телесной прочности, как именно испытанием на духовную, душевную прочность. Если не перелом, то некое подобие победы над болезнью наступило 2 октября в первом часу ночи: не желая будить вконец измученную Бабет, девочка самостоятельно сползла с постели, закусила губу и, упираясь обеими руками в отказывавшуюся служить левую ногу, доковыляла до туалета и даже сумела вернуться обратно. Двадцать шесть шагов туда, почему-то тридцать пять — в обратную сторону. Сил забраться на постель не осталось. Когда вошла Бабет, в комнате Софи горела свеча, подушка валялась под ночным столиком, а сама девочка с виноватой улыбкой на лице сидела, прислонившись к планке кровати. Из нижней губы медленно текла кровь.

   — Господи, ты с ума сошла, — шёпотом произнесла мадемуазель, привычным движением — за спину одной рукой, другой под коленки — приподняла девочку и бережно водрузила её на постель. — Признайся, ведь хотела драпануть, нет?

   — Не только хотела, но и сумела. До туалета и назад, — выговорила счастливая девочка.

   — Боже ты мой... — Бабет скупыми, деловыми, как заправская медицинская сестра, движениями промокнула начавшую засыхать кровь, языком слизала тёмные разводы и сама же вслух пошутила:— Я у тебя совсем как заправский кровопийца.

   — Ты у меня самая лучшая, — благодарным голосом сказала Софи.

Элизабет быстро расправила под девочкой скомканную простыню, через ткань ночной рубашки скорыми движениями не столько помассировала, как именно погладила девочкину пухленькую ногу...

   — Больно?

   — Ужас.

   — Может, мазью, которую Лембке?..

Софи изобразила гримаску, должную означать, что мазь всё равно не помогает, что, мол, готова потерпеть.

   — Рассчитываешь заснуть после этого?

   — Как убитая.

Элизабет лёгкими касаниями губ несколько раз обозначила беззвучные поцелуи, оправила девочкину ночную рубашку и набросила поверх одеяло.

«Вот тебе и удачное замужество, — думала в ту ночь Софи, — и грядущая власть, предсказанная дураком Менгденом, и пряники с мёдом в придачу: дошла до сортира и вернулась живая — уже радость...»

Болезнь подчас оказывается не менее прихотливой, чем любовь или фантазия. Момент, ошибочно принятый Софи за переломный (ведь что-то же подсказало ей встать без посторонней помощи), оказался лишь антрактом в извилистом движении физиологической драмы. Действительно, после долгих упражнений нога понемногу начала действовать, однако боль из нижней части туловища поднялась и закрепилась в торсе, так что девочку изогнуло этакой большой запятой. Ходить в таком положении оказывалось бессмыслицей, хотя и физически осуществимой бессмыслицей. Что лучше, что хуже?

И почему из левой ноги — в правое плечо? Пойди разберись, когда семеро приглашённых врачей (не считая двух гарнизонных эскулапов и фон Лембке) не смогли решить эту загадку, как, впрочем, не сумели они внятно объяснить и причины постигшей Софи болезни. Всякий из приезжих эскулапов, освободив девочку от одежды, переворачивал её со спины на живот, а затем вновь укладывал на спину, насильно сгибал-разгибал руки (хотя руки-то были совершенно здоровыми), затем ноги, после чего начинал тщательно, пядь за пядью, прослушивать девочку специальной слуховой трубкой; сущая пытка наступала, когда её усаживали на стул с подголовником, Бабет удерживала колени, отец сзади плотно прижимал локти к торсу, а врач принимался осторожно так наклонять голову Софи: вправо — влево, вправо — влево... Когда девочка, едва не задохнувшись от сунутой к самому её носу ароматической соли, приходила в себя, выяснялось, что пытку нужно продолжить. Влево — и вправо, влево — и вправо.

Боясь признать собственное бессилие перед недугом, не умея даже правильно определить название болезни, а стало быть и начальный подход к излечению, врачи несли высокопарную заумь, плотно угощались и, надёжно спрятав гонорар, укатывали восвояси. Не лучше других выглядел и лупоглазый фон Хаммерсдорф, которому пришлось оплатить проезд туда-обратно аж из самого Берлина.

Неизвестность пугает, особенно если неизвестность сопряжена с постоянными болями, сливающимися в одну неделимую Боль.

Успешнее других поддерживал в девочке бодрость духа отец, который первым взял за правило в присутствии дочери не унывать, без необходимости о болезни не разговаривать, тормошить и развлекать — всячески. От простого звука его голоса, от механических повторений фразы «всё будет хорошо» Софи чувствовала себя и вправду немного лучше. Если бы не унылость отцовских глаз на улыбающемся его лице, не заметно побелевшие волосы, не постоянный запах спиртного у него изо рта — самое время поверить в искренность Христиана-Августа. Софи не только воздерживалась от возражений, но напротив — охотно поддакивала.

Да и как может быть «всё хорошо», если уже не первый год неприятности преследовали семью принца. За последние четыре года превратился фактически в инвалида рождённый хроменьким Вилли, который передвигался теперь лишь с помощью выточенного Больхагеном изящного костылька; младший Фриц как родился болезненным, так и не мог распроститься с обступившими его недугами, из которых повышенная нервозность и астматическое дыхание были наилегчайшими. Что уж говорить о младшей девочке, уже сколько времени лежащей под мраморной плитой фамильного склепа. Как-то всё одно за другим, одно за другим. Софи оказалась, по сути, лишь одним из многих звеньев несчастья, которое опутывало штеттинский замок. Всех жалко, но особенно жалко было принцу свою любимицу. Спрашивается, за какие грехи, за что больно так бьёшь, Господи?

Из четырёх родившихся детей нет ни одного, могущего сделаться наследником. Правда, и наследства-то пока особенного нет, но ведь повернись судьба участливой стороной — и передать некому. Мальчики уже и теперь болезненные, что-то будет, когда вырастут? Да и вырастут ли? Против желания Христиан-Август вынужден был верить фон Лембке, который уверял принца, что нынешнее состояние Фике не является в буквальном смысле слова заболеванием, но представляет собой некую стадию развития прежде латентно вызревавшей и, вероятно, врождённой деформации костных тканей. Впрочем, что так, что этак... Поговаривали, будто бы такого рода недуги могут быть излечены при участии кастильских провизоров, однако ведь эта Кастилья о-го-го где: никаких губернаторских доходов не хватит. Да и потом, как именно эти провизоры лечат? Отнюдь не маловажный вопрос. По-христиански если, так это одно, а коли заговорами, стеклянным дымом да чёрными пассами, которые иссушают душу, — так зачем подобное лечение. Ох, сложно всё это...