Мы спрашивали, что же сказала голова ему и дедушке. Дядя Агигульф нахмурился и молвил, что-де кричала голова: идет на село царь-лягушка. И порты истлевшие на село идут, а кто в портах - неведомо. И много еще напастей голова сулила, но Арбр чудесным образом с полки скувырнулся и голову одолел, чтобы не болтала лишнего.

Гизульф этому не поверил, а я поверил и несколько ночей после того ложился спать не на сеновале, а в дому, на лавке под отцов щит, что с волшебным крестом, чтобы в случае беды оборонил.

Когда Агигульф-сосед уехал, вышло так, что Ахма-дурачок и кривая Фрумо остались на хозяйстве. Фрумо оказалась Ахме ровней и была такой же придурковатой, как и ее муж, только на свой, бабий, лад. Нам было интересно, кто у нее родится, ибо Фрумо ходила уже с животом. Какого такого невиданного богатыря заложил в этот одноглазый сосуд наш брат, Ахма-дурачок? Правда, дядя Агигульф говорит, что неведомо, кто ее обрюхатил. На тинге, где его, дядю Агигульфа, в подвиге этом обвиняли, так и не дознались. Так что отцом ахминого ребенка и Вотан мог быть, Странник.

Мы с нетерпением ждали, когда Фрумо разрешится от бремени. И ждать оставалось уже недолго.

Богарь Винитар, годья наш, говорит, что Вотан есть диавол, по весям рыщущий.

А Фрумо на все вопросы только глупо улыбалась, гладила живот и в рассказе о том, как ее обрюхатили, только до того доходила, что по нужде в кусты пошла. А после хихикать принималась.

Наша мать Гизела и другие женщины то так, то эдак к ней подходили, но только все без толку.

В тот же день, как Агигульф-сосед уехал, мы с Гизульфом, улучив момент, к Ахме отправились - поглядеть, как он с хозяйством управляться будет. Ахма у плетня стоял, в носу пальцем ковырял, гордый был. Объявил нам, что он, Ахма, теперь тут полновластный хозяин. Тут и кривая Фрумо появилась со своим животом. Взялась за живот обеими руками и заговорила с Ахмой: дескать, богатырь мой курочки хочет, курочки.

Мы с Гизульфом сделали вид, будто уходим, а сами за кустом, что у плетня рос, затаились.

Началась тут презнатная потеха. Ахма в курятник полез, выбрался в пуху и давленых яйцах - неловко по курятнику шарил. Мы с Гизульфом от смеха давимся: зачем в курятник лазить, если куры по двору ходят!

Тут и Фрумо, рассердясь, закричала Ахме: "Вот куры, вот куры! Курочки хочу, курочки!" Стали они вдвоем за курицей бегать. Наконец Ахма на пеструшку упал сверху камнем, будто снасильничать хотел, за крыло ее схватил. Она давай другим крылом бить. Гизульф глядел, себя за руку грыз, чтобы со смеху не завопить. Тут Ахма закричал Фрумо: "Жена, топор неси!"

Она знай себе кричит: "Курочки хочу, курочки хочу!" и по животу руками водит.

Ахма с курицей в дом пошел топор искать. Курица бьется, вырывается, а он будто не замечает. В доме походил, уронил что-то, после снова на крыльцо вышел. Мы с Гизульфом по пыли катаемся, стонем, в слезах тонем от хохота. В одной руке курица у Ахмы, в другой боевая секира Агигульфа-соседа, тестя ахминого. Такой секирой лошадь пополам разрубить можно. Ахма секиру за собой волочит.

Ахма курицу за ноги подхватил, как положено, и шмякнул ее головой на плашку. Стал секиру заносить, а секира-то тяжеленная, Ахме одной рукой не поднять. Агигульф-сосед и то с годами перестал ее с собой брать. Тут двух рук и то мало может оказаться. Ахма и взял секиру двумя руками, а про курицу позабыл. Та и вырвалась. Пока Ахма секиру заносил, чтобы курицу обезглавить, она уже была такова. Ахма секиру опустил, она в плашку глубоко ушла. Стал Ахма секиру вызволять, плашку вместе с секирой повалил и сам упал. Фрумо кричать на него стала, богатырем попрекать. И все свое кричит: "Курочки хочем, курочки хочем!" Ахма постоял столбом, а потом как заревет в голос, давай сопли и слезы размазывать.

Тут с нашего двора донесся рев дедушки Рагнариса: "Где они, бездельники? Где их носит?" Мы с братом Гизульфом сразу поняли, что это он про нас. И убежали.

И вовремя убежали. Успели в хлев нырнуть прежде, чем дед показался. Гизульф вилы схватил, а я просто наклонился, будто очищал что-то. Дед проворчал что-то и удалился.

После снова рев его послышался. Он Ильдихо честил за что-то.

Как мы с дядей Агигульфом на ту рыбалку сходили, так дед все время не в духе. Всем в доме достается, но Ильдихо - больше других.

К вечеру, когда солнце низко стояло, прибежал к нам вдруг Од-пастух. Он стадо на Мунда-калеку оставил по дворам разводить; сам же спешил. Мы Ода увидели и испугались. Будто галиурунны за ним гнались или впрямь царь-лягушка на село войной пошел. Не то чужаки объявились. Иначе зачем Оду-пастуху так спешить?

У дедушки Рагнариса на лице мрачное торжество появилось. Дескать, говорил я вам! И говорить Оду велел, потому что мы все молчали, ждали, пока дед распорядится.

А Од говорить не говорил, только в сторону подворья нашего соседа Агигульфа показывал. Мы поняли - беда какая-то случилась. Мы с Гизульфом сразу подумали про ту секиру, что Ахма из дома взял. Ахма хоть и дурачок, а все же наш брат.

Мать наша Гизела дернулась было бежать туда, но Од-пастух на Рагнариса глазищами своими дикими сверкнул. И головой мотнул. А дед понял его. Велел женщинам дома оставаться. Сам за Одом пошел. И мы с Гизульфом следом, только поодаль, чтобы деду на глаза не попадаться. Отца же нашего Тарасмунда дома не было.

У агигульфова подворья уже люди толпились. С полсела, наверно, уже стояло. Дедушка Рагнарис на них цыкнул, чтобы расступились, и на двор пошел, а мы из-за плетня глядеть стали.

По всему двору в пыли лежали куры. Одни были мертвые, другие еще бились. По белым перьям размазывалась кровь. Гуси у Агигульфа были, тех тоже участь эта не минула. Пес дворовый на боку лежал, под брюхо кровь натекла.

Ни Ахмы, ни Фрумо видно не было. Секира как была повалена, в плашке застрявшая, так и лежала. Ее и не трогали.

Дедушка Рагнарис в дом вошел, велев остальным на двор не входить. Сказал, что зло здесь было сотворено великое. Тут Гизульф дедушке на глаза попался; дедушка приказал ему Тарасмунда найти.

Дедушка из дома вышел и сказал, что в доме все в порядке. Но ни Ахмы, ни Фрумо и в доме нет. И назад через двор пошел.