- Испытание должно быть пройдено!
И более не произнесла ни слова: все, рождавшиеся в ней чувства, не нуждались в вербальных символах, да они и не могли быть переведены ни на один язык мира. Просто потому, что не нуждались в переводе.
Наконец, Маша затихла, и медленно повернулась на бок. Бережно, прядь за прядью, она снимала прилипшие ко лбу волосы. Отдышавшись же едва слышно - но с той же странной торжественностью - произнесла:
- Ты преодолел меня. Я верю теперь в безгрешность твоих помыслов и деяний.
И, сказав это, снова уткнулась в мое плечо: усталая, обессиленная, удовлетворенная, счастливая той мгновенной радостью, которую мне посчастливилось, было позволено, разделить с ней. Тотчас же, словно измученная долгим перелетом птичка, обретшая, место покоя своего, так и заснула на моем плече. Не прошло и минуты, - я уже слышал размеренное дыхание Маши и видел, слегка повернув голову, легкую улыбку незаметно покидающего девушку блаженства, - только этой улыбкой, да может быть, сладким сном, оно еще напоминало о себе. Когда и улыбка покинула лицо Маши, я и сам провалился в долгий, но показавшийся протяженным лишь несколько мгновений сон. Не расцвеченный сновидениями, не оставивший воспоминаний о себе, но отнявший взамен одиннадцать часов земного времени.
Когда я проснулся, Маша уже не спала; возможно, мы проснулись одновременно, почти одновременно, в этот час мне очень хотелось, чтобы так оно и было.
А, может, она просто дожидалась моего пробуждения. И когда оно свершилось, сказала:
- С добрым утром. Тебя очень трудно дождаться, оказывается, ты, ко всему прочему еще и невыносимый соня. А мне не хотелось уходить, не предупредив тебя.
- Куда уходить? - не понял я.
- Домой. В твоем холодильнике пусто, я говорила об этом еще вчера, но воз и ныне там, так что горячего завтрака я только к обеду дождусь. Не обессудь, но я к Але. Наверняка, она давно на ногах. Может, уже беспокоится.
В последних ее словах мне послышался проблеск надежды. Я проморгал, не желавшие разлипаться после долгого сна, веки и только спустя минуту или больше понял, что подразумевала под словом "дом" Маша. Странно, почему раньше я не придавал этому такого значения, и только сейчас, помыслив о таких разных, столь неподходящих друг другу, девушках, как Талия и Маша, задумался о невозможной странности отношений меж ними. Хотя бы в некоторой степени осмыслить которые мне, наверное, не представлялось возможным. И все же, едва я подумал об этих отношениях, едва постиг тот простой и вроде бы косвенно известный факт, что Маша постоянно живет у Талии, меня уколола в сердце ледяная заноза. Странная заноза, ведь Маша по-прежнему находилась в моих объятьях.
Или... пока еще.
- Почему ты думаешь, что она беспокоится? - спросил я, приподнимаясь на локте и пристально, как, должно быть, это не раз делала Талия, вглядываясь в Машины глаза. Девушка не хотела вставать, она потягивалась и жмурилась, ровно кошка на печке. Ее маленькие груди с рубинами сосков кололи глаза по-детски невинной обнаженностью.
- Потому что, - она потянулась снова. Задержав дыхание и затем шумно выдохнув, Маша ответила совсем иным голосом, иным тоном, даже лицо ее при этом неузнаваемо изменилось. Передо мной была не та девушка, с которой я провел ночь. Другая, посторонняя, да она походила на прежнюю, но все же была совершенно иной. И от прежней Маши Машу нынешнею отделяла пропасть. Потому что я люблю ее.
И резко села в постели, точно произнесенные слова придали ей необходимый заряд энергии, выбросив из моих объятий.
- Люблю, - повторила Маша. - Неужели это непонятно?
Я поднялся вслед за ней. Перевел дыхание. Отчего-то начала кружиться голова - мой жизненный запас сил внезапно был исчерпан, до дна, перетекший в Машу. И тихо, пытаясь облечь взвихренные мысли в понятные слова, спросил:
- И вы... как вы... давно?
Она тряхнула головой.
- Не знаю, не могу так сказать. Давно, недавно.... Странный вопрос... какая разница?
Я потер лицо. В самом деле, какая.
- А она?
Маша посерьезнела еще больше. Отвернувшись, словно внезапно застеснявшись меня, она принялась быстро одеваться: пестрая маечка, плотные черные колготы с ластовицей.... Почти мгновенно полностью одетая, встала и повернулась ко мне.
- Ты не поймешь.
- Почему же? - я поднялся следом, медленно, словно придавливаемый к земле чужим знанием.
- Потому! - она продолжала изменяться, переменялась с каждым произносимым словом. И эти перемены попросту начинали пугать меня. Потому! Потому что я здесь, а она там. У себя. Одна. Потому что я с тобой. Потому что это она сама отпустила меня. На всю ночь, понимаешь, понимаешь? И потому еще, что я хочу вернуться к ней, хочу быть с ней. Ответь, разве тебе было нехорошо со мной? Нет? Так чего же еще тебе может быть надо?
Она остановилась посреди комнаты, словно внезапно потеряла ориентацию. Я подошел к ней; руку, положенную на плечо, она смахнула с хриплым выдохом.
- Маша, но ведь я... - слабым голосом пробормотал я, не окончив фразы.
- Ты думаешь, ты у меня первый? И далеко не последний, уверяю тебя.
- Зачем ты...
- Я женщина, и это моя слабость. Мне надо это, понимаешь, надо. Хотя, нет, не понимаешь, конечно, не поймешь... ведь я сама не понимаю.... Мне просто необходимо, чтобы кто-то, тот, кто мне нравится, ну, хоть немного, ну как ты, например, взял бы меня. Повалил на кровать, прижал к простыням, тяжестью пресек дыхание.... Сделал то, что предназначено природой. И ему, и мне предназначено, вот в чем мука-то! - эти слова она выкрикнула с каким-то страшным всхлипом, я вздрогнул, услышав его. - А после этого ни о чем больше не спрашивал, еще лучше - ушел бы совсем. Навсегда.
Но ведь это моя квартира, Маш...
Она осеклась.
- Да, ты не уйдешь. И я не вправе.... Господи, так хоть не спрашивай меня о том, что я сама боюсь спросить у себя. Не говори со мной об Але, вообще никак, сделай одолжение. Я очень люблю ее. Это главное. И это единственное, что ты обязан знать. И больше не спрашивай ни о чем. Остальное моё... мои проблемы.
Она замолчала. Осторожно - пальцы дрожали, - я поднял руку и вытер слезы, сбегавшие по ее щекам. Тихо произнес:
- Я понимаю тебя.
- Ничего ты не понимаешь, - возразила она, так же тихо. Совсем-совсем ничего.
Я прижал ее к себе. Она вздрогнула, но не отстранилась. Постепенно успокоилась, перестала всхлипывать и затихла.
- Ничего ты не понимаешь, - повторила она без прежней силы. - Да и незачем тебе. Это очень личное, только между нами. Между мной и ей. И все. Только между нами двумя, больше никто не может....
Маша замолчала. Надолго, я слышал, как часы отзвонили четверть, и продолжили неторопливо отсчитывать минуты. Тик-так, тик-так.
Неожиданно она спросила:
- Ты не обижаешься на меня?
Я покачал головой. Слезы снова навернулись ей на глаза. Но она сдержалась.
- Спасибо. Ты такой... хороший. Хотя и... Правда, очень хороший....
Не окончив фразы, Маша быстро поцеловала меня в щеку и побежала в прихожую. Хлопнула дверь, через мгновение негромко щелкнул замок другой двери. Коридор между двумя квартирами опустел.
А вечером меня посетила снова Талия. Она пришла примерно в тоже время, что и вчера. Наверное, я удивился бы, если бы не она позвонила в мою дверь.
Сев на прежнее место перед шкафом, который все так же покоился на полу, она недолго помолчала, оглядываясь, а затем сказала негромко:
- Ты что-то хотел сказать мне.
Да, наверное, как же иначе. Я подумал неожиданно, а чем занята в эти минуты Маша, одна в пустой квартире Талии. По каким-то неведомым, но интуитивно понятным причинам, они никак не могли сойтись у меня, предпочитая общение со мной наедине, и каждая при этом выбирала свой вид общения. И приходили в свое, строго определенное, верно, оговариваемое заранее, время.
Я кивнул и присел рядом с Талией. Она не отстранилась, но и не повернула головы, смотрела прямо перед собой, не отводя взгляда и ожидая моих слов.