А в это время в Нижегородском, Курмышевском и Алатырском уездах зверствовали Долгорукий и воевода Фёдор Леонтьев. Лазутчики доносили, что пленных воеводы не берут и на всех лесных дорогах висят наши люди. Попался мой поп Андрюшка с прелестными грамотами - так и не довёз их до Москвы. Леонтьев приказал отрубить ему голову.

Где же ты, моя шестидесятитысячная сила, по каким степям, лесам и кривым дорогам разметало тебя?! Напуганные крестьяне, растерявшие весь свой боевой запал, разбежались по домам - теперь многие из них "украшают" по бокам дорог зимние деревья. Черемисы, татары, мордва ушли в степи - обещали объявиться по весне. Долгорукий дошёл до Арзамаса, где почти каждый второй пострадал от его пыток. Лютовал князь - значит, боялся.

Разбили Акая Боляева, моего друга и брата, которого лучше знали по прозвищу Мурзайка, потому что он сам из дворян, сын мурзы, как и Карачурин, а вот встали же на сторону народа. Даже неизвестно в точности, сколько его мордвы полегло под Алатырём - бой с Юрием Барятинским был жарким. С остатками войска Мурзайка ушёл в леса, а в середине декабря люди Барятинского настигли его и схватили. Нет больше славного атамана, вечно улыбающегося, свободолюбивого человека - мурзы Акая Боляева, казнили его смертью лютой - четвертовали.

На слободской Ураине хозяйничал зверь Григорий Ромадановский - сёк руки и ноги, вешал почём зря. Оттуда спешно отходили разбитые сотни Минаева, Черкашенина и моего брата Фролки.

Испуганные бояре теперь люто мстили, зверствовали, пытались кровью заглушить свой страх, отомстить холопам, осмелившимся их ослушаться: вырезали сотни ни в чём не повинных крестьян, выжигали деревни и сёла, рубили руки и ноги, жгли глаза, клеймили. Свой путь бояре обозначали залитыми кровью площадями городков и виселицами, на которых гроздьями висели повешенные. Даже земля, казалось, отрыгивала кровью да трупным запахом, словно не могла в себя столько всего впитать...

Но, несмотря на всё, ещё десятки тысяч крестьян хоронились в лесах со своими бесстрашными атаманами, уничтожая рыщущие дворянские отряды, отбивая обозы. Война продолжалась - ещё не было побеждённых и победителей. Война продолжалась не на жизнь, а на смерть...

- Всё, Фёдор - больше так сидеть я не могу! - я снял с плеч и бросил на лавку кунтуш, встал посреди комнаты и огляделся: на стенах ковры, добытые в Фарагане, на полу тканные половики, большая печь с палаткой и трубой.

Слышен треск горящих поленьев, запах смолы - изба жарко натоплена. Окна затянуты тонко скобленым бычьим пузырём. За столом сидит Фёдор Шелудяк в простой, грубой белой рубашке. Локти лежат на голубой скатерти. В стороне на столе стоит большое блюдо с жареными чебаками, кувшин с мёдом. Я подошёл к окну - здесь было ясно слышно, как завывает на улице метель.

- Хватит - засиделся я у тебя!

- А чем тебе здесь плохо?! Подлечись, отогрейся - сейчас не время воевать. Вот дождёмся до весны и вместе ударим по боярам, дойдём до самой Москвы.

Было слышно, как Фёдор наполнил кубки. Я повернулся к своему старому есаулу:

- Нет, Фёдор - сидя в такой избе за столом можно всё забыть. Завтра я уезжаю.

Шелудяк нахмурился:

- Ты сам знаешь, батька, почему я здесь сижу.

- Знаю - тебе город доверил. Вижу, что хорошо его смотришь, но не могу сидеть на месте. Не могу. Пойду на Дон и буду готовить казачье войско к весеннему походу. Навещу Корнилу и Самаренина - чую, домовитые камень за пазухой держат. Ещё раз попробую связаться с запорожцами, пошлю письмо Серко.

- Лучше бы ты здесь остался.

- Не волнуйся - людей своих тебе оставлю, - я сел за стол.

- Зачем мне люди?

- Тебе они нужнее - город сохранить. Я на Дону себе новых быстро найду, - я поднял кубок. - Завтра же возьму сотню и отправлюсь на Дон, навещу жёнку свою Олёну Микитишну - небось, забыла мужа. Говорят, мой старший - Гришатка, почти казак...

Я замолчал, за войной было не до семьи и не до детей. Забыли меня, а может, и не нужен стал... Проверим, - я вновь поднял кубок. - Давай, Фёдор, выпьем за вольный наш Дон, за нашу боевую удачу и за скорый поход на Москву!

- Давай, атаман, позвеним кубками!

Наутро я уехал... С Фёдором Шелудяком так и не удалось больше свидеться.

* * *

Рядом со мной бросили снятое с дыбы тело брата.

- О-охх, - слабо простонал Фрол.

О нас забыли - дьяки и бояре шептались в углу.

- Потерпи, братуха - немного нам уже осталось, - прошептал я. - Вечер и ночь - завтра трогать не будут.

- Ох, Степан, как я тебя ненавижу - из-за тебя ведь всё!

- А, может, если бы ты взял Коротояк, то не были бы мы нынче в пыточной?!

- Всё из-за тебя... И муки мои... О-охх! - стонал Фрол.

- Никто не знал, как всё кончится. Ты неплохо попил и погулял... Не мы бы, так Василий Лавреев или Фёдор Шелудяк подняли людей. Накипело в сердце, вылилось народной кровушкой, перехлестнуло через край и залило Русь-матушку. Правда у людей везде одна, будь то в Исфагани, у басурман или на Руси никто ни на кого не должен гнуть спину. Воля для всех одна.

- Молчи, Степан - тяжко мне. Умираю я.

Я рассмеялся:

- Разиных не так-то легко погубить.

- Не хочу я умирать - почему я должен из-за кого-то умирать?

- Потому, что они умирали за тебя. Никто тебя, Фрол, насильно не звал ведь мог остаться с Корнилой и Самарениным в Черкасске. Не за крестьян и казаков ты здесь отвечаешь, а за себя.

- Всё из-за тебя, все муки.

- Слабак ты, Фрол - худой из тебя казак вышел.

- Куда уж мне до тебя и Ивана. На тебе кровь наших семей: жён и детей из-за тебя Корнила приказал всех вырезать.

- Бояться корень Разиных. Жалею - надо было в самом начале кончить крестничка.

- Молчи, Степан - лучше покайся.

- В чём мне каяться? Только в одном, что мало боярского да дворянского семени извёл - скинул с раската или с каменьями за пазухой отправил на дно Волги. Наши Васька Ус и Фёдор Шелудяк ещё потрясут Астрахань и Царицын, пошарпают воевод, поднимут людей.

- Всё кончено, Степан. О, как я тебя ненавижу - я не хочу умирать! Я расскажу, где ты припрятал награбленное.

- А сам хоть знаешь, где?

- Догадываюсь...

- Сволочь ты, Фрол - только этим жизнь свою ты не купишь, разве что смерть отсрочишь.

- Ненавижу!

- Дурень ты - вспомни, какие с тобой рядом были люди, вспомни их лица...

- Ненавижу, - в исступлении шептал Фрол.

Он тяжело дышал, воздух с хрипом вырывался из его перекрученного на дыбных ремнях тела. Фрол с наслаждением прижимался к холодному земляному полу подвала.

- Терпи, братишка - за людей, за правое дело страдаем, - пытался я утешить брата.

- Ненавижу - всё из-за тебя! Из-за тебя страдаю, принимаю смертельные муки! Корнила всю семью вырезал и твои невинно пострадали. Олёна, твоя жена, которую ты не любил. Гришка и младший...

- Замолчи, Фрол! - закричал я и пополз в сторону брата.

- Что, атаман, очнулся? - надо мной нависла тень заплечных дел мастера.

Я замер на полу.

- Ты - крепкий мужик! - палач беззлобно ткнул мне в бок носком сапога. - Такие мне ещё не попадались.

- Зато ты плох - были у меня ребята и покрепче!

Палач беззлобно рассмеялся:

- Я ж с тобой играюсь. Братец твой слабак - нет в нём твоей жилки.

- На сегодня хватит, - донёсся голос дьяка. - Вечер ужо, тринадцатый час (шесть вечера - прим.). По домам пора.

- Завтра тебя, антихриста, на площади четвертуют! - громко сообщил князь Одоевский.

Дьяки и оставшиеся бояре, словно стая лисиц, визгливо рассмеялись.

- Бунтовщик - сколько крови пролил невинной! - князь пошёл к выходу, пригнул в дверях высокую, горлатную шапку.

За ним потянулись остальные.

Подручные палача подхватили меня под руки и поволокли в другой подвал.

- До завтра, братишка - держись! - выкрикнул я, оглядываясь на беспомощно лежащего на полу Фрола.