* Валентина, Валентина Трифоновна, сокращенно ВТ - жаргонное обозначение Военного трибунала.

ложено, доносили шифром срочными спецсообщениями в шесть адресов, и о случившемся отравлении со смертельным исходом в эти минуты уже знали почти за две тысячи километров - в Москве. Я же, находясь менее чем в часе езды от роты и медсанбата, относительно свалившейся на меня лично и на дивизию беды оставался в неведении. Колесо истории чудовищной тяжестью накатило на меня, переехав, а точнее, поломав мою офицерскую судьбу, но никакого предвестия мне в тот день или вечер не было.

…Если бы я не поехал в Левендорф и остался в роте!

Я вдруг отчетливо осознал, что и я, и Арнаутов, и Елагин оказались песчинками, попавшими в жернова Истории, и что все мы закувыркаемся и полетим вверх тормашками со своих должностей: и я, и Арнаутов, и Елагин, и даже Астапыч…

Дневальный сменился, и в коридоре у тумбочки возле входа теперь стоял Горпиняк, а рядом с ним в настороженном ожидании - Шишлин с тем же виноватым, заискивающим лицом. Он, разумеется, не знал, что уже решено предать его суду Военного трибунала, и когда я подошел, попытался с собачьей преданностью заглянуть мне в глаза, но мне его нисколько не было жаль: я уже утвердился в мысли, что он во всем виноват, и старался на него не смотреть.

- Майор Елагин уехал? - спросил я Горпиняка.

- Никак нет! - поправив ножны с кинжальным штыком на правом бедре и усердно вытягиваясь, доложил он. - Майор… они бреются! В умывальной!

В большой светлой, отделанной белой плиткой комнате, оборудованной вдоль трех стен умывальными раковинами, Елагин, сняв китель и укрепив на подоконнике небольшое зеркало, брился опасной бритвой. Оборотясь, он посмотрел на меня быстрым сумрачным взглядом и продолжал намыливать помазком щеки и подбородок.

Не зная, что сказать и что делать, я в нерешимости стоял посреди умывальной, и так продолжалось более минуты, а он тем временем брился, обтирая бритву, снимая с нее мыльную пену на кусок газеты.

- Три года я возился с этой обезьяной, и все впустую! - не оборачиваясь, злым, хриплым голосом проговорил он, разумея, как я тут же понял, Лисенкова. - Его бы выгнать в стрелковую роту - он сто раз это заслужил, - а я все нянчился!… Сколько я его защищал!… Ведь верил в него, верил, что переменится! И еще, как дурак, третий орден Славы ему пробивал… Воистину: не накормивши, не напоивши и не отогревши - врага не наживешь и дерьма не нахлебаешься!

Я вспомнил, как две недели назад - за день до обеда с американцами - меня срочно вызвали в штаб дивизии, где решался вопрос о представлении Лисенкова к третьему ордену Славы, и как полковник Фролов и полковник Кириллов осторожничали, предупреждали, что полный кавалер ордена Славы это, можно сказать, - национальный герой, а Лисенков - вор-рецидивист, и уговаривали Астапыча воздержаться. А тот сидел, слушал, смотрел на них вроде с интересом и не спеша, с явным удовольствием пил крепкий коричневый чай из тонкого стакана в трофейном серебряном подстаканнике, благодушно щурился и, допив и обтерев лицо белоснежным носовым платком, обратился ко мне как к младшему по должности и по званию:

- Пусть командир роты скажет, достоин ли Лисенков третьего ордена Славы за бои апреля и марта месяцев. Конкретно, по статуту! Заслуживает или нет?

И я, почувствовав настроение Астапыча и не стесняясь присутствия начальника штаба дивизии и начальника политотдела, только что высказывавшихся против представления Лисенкова к третьему ордену Славы - они предлагали оформить ему орден Красной Звезды или даже Отечественной войны, - четко ответил:

- Так точно, заслуживает!

Потом такой же вопрос Астапыч задал Елагину и, получив опять же положительный ответ, приказал немедленно оформить наградной лист…

- И с тобой, недоумком, я два года возился, - меж тем продолжал Елагин, подправляя бритвой висок, - вот ты и отблагодарил!

- Виноват, товарищ майор, - вступился я. - Если бы я знал…

- Если бы!!! - оборачиваясь, в ярости закричал Елагин; остатки мыльной пены белели у него на шее и на левом виске. - Если бы у моей бабушки были яйца, она была бы дедушкой!… В день полкового праздника, когда людям выдан алкоголь, командир роты не имеет права уходить из расположения раньше отбоя! Более того, через час после отбоя он должен пересчитать спящих по ногам и головам и убедиться, что все на месте. Офицер - это круглосуточные обязанности и круглосуточная ответственность! А ты напялил чужую фуражку, - он смотрел на меня с откровенным презрением и неприязнью, - и смылся сразу после обеда, бросив на произвол полсотни подвыпивших подчиненных, рядовых и сержантов, будто тебе все до фени и за роту ты не отвечаешь!

Отметив про себя, что надо без промедления вернуть Коке фуражку и поскорее надеть свою пилотку, я молчал. Что я мог сказать в свое оправдание, да и надо ли было говорить?… Ни на минуту я не забывал, что в моем положении главное - не залупаться и не вылезать. Тем временем майор, подойдя к раковине слева от окна, сполоснул бритву, тщательно умыл лицо и вытер его большим мятым носовым платком.

- Ты оставил за себя Шишлина, он поручил роту сержанту, а тот взял и сам первым нажрался! Аллес нормалес!… - возвратясь к окну, с издевкой сказал Елагин и после короткого молчания продолжал: - Двое погибло и двое ослепло, так что отстранение от должности ты заслужил и на меня не рассчитывай, я тебя защищать не буду! Совесть не позволяет!… - пояснил он. - Иди к Астапычу, он человек добрый, жалостливый, и ты у него в любимчиках, иди к Фролову, он тоже относится к тебе неплохо… Может, они подсоломят… Не знаю… Боюсь, им сегодня не до тебя, у них сегодня еще "че-пе" с полковником из Москвы… Еще один труп, ты же слышал… Но ты иди и царапайся - до последнего! Другого выхода у тебя нет. Дышельман, чтобы устроить мне подлянку, будет тебя топить вмертвую - надеюсь, ты это уже понял!

- За что? - потерянно проговорил я.

- Революционный инстинкт!… Не было бы меня и тебя, других бы жрал!… Это слепой животный инстинкт… постоянная жажда крови… - раздумчиво сказал Елагин. - Кем бы он был до революции?… Жил бы в черте оседлости, где-нибудь в Сморгони или в Бердичеве, сапожничал или портняжничал, унижался бы перед заказчиками и перед каждым городовым шапку бы ломал! Был бы он тогда ничем, а теперь стал всем!… Инспектор политотдела корпуса - это тебе не хала-бала, не фуё-моё и не баран начихал! Собирает недостатки, выискивает нарушителей и врагов и прямиком информирует начальника политотдела или самого командира корпуса… Раньше это доносами называлось, а теперь информацией… Да его не только равные по званию, его и полковники боятся!… Вот напишет, как угрожал, что ты спал с немкой, и она тебя завербовала, и ведь не отмоешься!… Жизни не хватит!… Такую кучу навалит - на тачке не увезешь!… А вот тебя увезти запросто могут!… На Колыму, медведей пасти, - уточнил Елагин, с хмурым видом глядя в окно, и, малость погодя, повернув ко мне лицо, продолжал. - Когда будет приказ командира корпуса, его не переделаешь, и уже никто - ни Астапыч, ни Фролов - тебе не поможет! А как оценит произошедшее генерал, неизвестно. С подачи Дышельмана он может и тебе "Валентину" прописать! Что мог, я сделал, а теперь царапайся сам!

- Разрешите идти? - после недолгой растерянности я вскинул руку к козырьку, продолжая озабоченно осмысливать сказанное майором.

Своим неожиданным заявлением, что защищать меня не будет, он словно облил меня холодной водой; его предположение о возможном предании меня суду Военного трибунала и о том, что меня могут отправить на Колыму пасти медведей, показалось мне нелепым и невероятным - я не чувство-

вал себя совершившим преступление, я был убежден, что, коль оставил за себя офицера, командира взвода, то он и должен отвечать за все, что произошло; однако совет Елагина царапаться до последнего, идти к командиру дивизии и начальнику штаба - они действительно относились ко мне по-доброму, по-отечески - побуждал меня к активным действиям.