Чужая душа — потемки, кто знает, что тогда было на уме у Спиридона? Только он, наконец, распрямил спину, равнодушно сказал:

— Визжишь, баба? Не бойся, не стану о тебя мараться.

— Спиря, родной... Не губи, не бери греха на душу.

Спиридон махнул рукой и, ссутулясь, пошел в свой угол.

Утром двинулись дальше.

Вот так и наткнулись в тайге на заброшенную землянку, бог весть когда и кем построенную. До жилья от этого дикого места в любую сторону было не меньше пятидесяти верст. Перезимовать здесь — самое разлюбезное дело.

О том, что было тогда на сеновале, Спиридон и Василий больше не заговаривали, делали вид, будто ничего такого и не случалось. Только, разве можно совсем забыть ту ночь? В отношениях мужиков постоянно осязалась настороженность. Когда ложились спать, оба клали рядом с собой заряженные винтовки. Василий снимал с гвоздя, убирал под подушку офицерский кортик. Спали оба вполглаза...

Так и жили. Как два медведя в одной берлоге.

Спиридона не было. Не то, чтобы Василий, как говорится, все жданки поел или очень о нем тревожился, но все же частенько поглядывал на промерзшую дверь, заросшую густым лохматым куржаком. «Кто знает, — невесело думал Василий, — что с ним могло стрястись. Зверь встретится — не помилует... Поближе к весне — черт бы с ним, а так мне без него туго придется».

Время тянулось медленно — не поймешь, вечер еще или глухая ночь... Он опять принес дров, подкладывал в огонь по полену. Только выкинул из ствола патрон, как кто-то с силой рванул дверь. Коротких вздрогнул. В землянку, пригибаясь, чтобы не удариться о низкую притолоку, тяжело шагнул Спиридон, втащил за собой облако белого, холодного пара. Скинул полушубок, бросил на свой топчан, поставил к нему винтовку. Вынул из кармана обломок женской гребенки, расчесал бороду, взглянул на Василия, хрипло проговорил:

— Эка стерва, даже чаю не вскипятил.

Василий схватил со стола закопченный солдатский котелок, затоптался, морщась от боли в обмороженной ноге, торопливо забормотал:

— Сейчас, Спиря. Это я живой рукой.

Спиридон вышел наружу, принес тушу гурана, свалил с плеча в угол, на стол швырнул темную мороженую печенку — она звякнула, как железная.

— Свари!

Когда печенка закипела в чугуне, Василий втянул в себя хрящеватым носом ее запах и почувствовал ноющий собачий голод.

Чаевать сели не к столу, а каждый на свой топчан. Ели с жадностью. Обжигаясь, Спиридон большими глотками прихлебывал из кружки чай из прошлогодних листьев брусники — запивал сухую печенку. Ели молча. Наконец, Василий пересилил себя, заискивающе сказал:

— Пурга-то какая...

Спиридон не поднял головы.

Василий вздохнул:

— Вся душа изныла, Спиря. Думал, беда какая с тобой стряслась. Всех угодников помянул.

Спиридон открыл рот, чтобы расхохотаться над Васькиным враньем, да так и замер: под окном послышался громкий лай собаки, тут же открылась дверь, и в землянку вошел незнакомый человек с берданкой, в нагольном полушубке, с тощим мешком за плечами. Спиридон неторопливо встал со своего места, вразвалку подошел к нежданному гостю. Тот ничего не успел сообразить, как Спиридон вырвал у него из рук берданку, сурово спросил:

— Еще какое оружие при тебе?

Василий передернул затвор у своей винтовки.

— Да, вы что, мужики, рехнулись? — опомнившись, спросил вошедший. — К вам по добру, а вы...

— Выкладывай вооружение, ангельская душа, — ласково проговорил Василий, поглаживая свою винтовку и рассматривая гостя. Тот был молод, лет двадцати с небольшим.

— Ничего нету кроме берданы. — Он нагнулся, вытащил из валенка охотничий нож, бросил к ногам Спиридона. — Нате вот, дьяволы. Да дайте обогреться. Совсем заколел. Пурга же...

Спиридон поднял нож, положил вместе с берданкой на свой топчан, мигнул Василию. Тот не понял, вопросительно взглянул на свояка.

— Чего уставился? — рассердился Спиридон. — Налей парню чая. Вишь, замерз, — и, уже обращаясь к вошедшему, спросил: — Жрать хочешь?

Парень оказался не робкого десятка или впрямь натерпелся в тайге, что теперь одурел от тепла, от горячего чая, сытной еды. Спиридон непонятно ухмылялся, сам подливал ему чай в кружку из котелка, который опять бурлил на железной печке.

Насытившись, парень рукой обтер губы, поглядел на Спиридона и Василия, простовато спросил:

— А вы кто такие будете?

Спиридон все с той же ухмылкой ответил:

— Эва, какой прыткий. Не мы к тебе в гости пожаловали, не нам первым и сказывать. Сам-то откуда будешь?

— Я не таюсь. Зверовщик, Генка Васин. Соболятник. Может слыхали — мы, Васины, все соболятники.

— Как сказал фамилия у тебя? — переспросил Спиридон.

— Васин.

Василий перекрестился.

— Ты чего, дядька? — удивился Генка.

— Так... Вспомнилось одно дело... — Василий вздохнул. — Под Кяхтой партизанский отряд Васина постреливал.

— Так это ж моего батьки отряд! — радостно воскликнул Генка. — Мы все в одном отряде были. Вы знаете батьку, да? Он дома сейчас, мы в Красную Армию переходим, весь отряд. Домой на побывку пришли.

— Не знаем мы твоего батьку, — ответил Спиридон. — Не встречались. Не довелось.

Генка хотел что-то сказать, но вдруг забеспокоился, стал поглядывать на дверь.

— Ты чего? — насупился Спиридон.

— Собака у меня голодная. Слышишь, царапается?

И верно, в дверь царапалась собака, жалобно взвизгивала.

Спиридон прошел в угол, выдрал у лежавшей там туши гурана внутренности, бросил к порогу.

— Накорми собаку.

Пока Генка разговаривал за дверью с собакой, Спиридон коротко бросил Василию:

— Себя не выказывай. Парень-то красный.

В ту пору, в 1920 году, по всей земле люди уже бесповоротно делились на красных и белых. Даже в деревнях, где сосед знает соседа, как свои пять пальцев, боялись люди друг друга. А в тайге разберись, кто тебе встретился: на лбу не написано, а знать надо. А еще Спиридону с Василием дозарезу надо было узнать, что делается на свете, в какую сторону дует ветер, на чьей стороне сила, к чьим ногам склонить им свои забубенные головы: ведь без малого два месяца живого человека не видели. Генку Васина будто сам бог послал.

Генка вернулся в землянку повеселевший, снял шапку, выгреб из-за воротника рубахи — полушубка он не надевал — пригоршню подтаявшего снега, мотнул головой:

— Метет...

— Ну проходи к столу, — позвал Спиридон. — Ты из какой деревни?

— Густые Сосны наша деревня. Верст не знаю сколько отсюда. Но, однако, не меньше шестидесяти. Я заплутался в тайге. Соболь увел... Надо выбираться побыстрее, батька ждет. Наши зверовщики так далеко не ходят. Приискатели, слышал, раньше забирались, а теперь и они бросили...

— Чего же? — поинтересовался Василий. — Может, еще чайку выпьешь?

— Побалуюсь, — Генка, совсем освоясь, протянул пустую кружку. — А потому не ходят, что место здесь проклятое.

Василий испуганно перекрестился.

— Ты чего брешешь, паря?

— А и не брешу. У нас про то все знают. — Он понизил голос, глаза стали круглыми: — Где-то здесь, говорят, находится Никишкина падь...

— Ишь ты, — насторожился Спиридон. — Никишкина... Пошто такое название?

— Во, это самое проклятущее место и есть, — оживился Генка. — Где-то в здешних краях оно, а где — никто не знает.

— Расскажи толком.

— Не след бы ночным-то делом.

— А ты не пужай. Не напущай туману.

— Ну, как знаете, — сдался Генка. — В общем, деревня наша стоит на берегу озера. Народ всякий, хлеборобы, а кто и рыбачит, кто охотничает, есть и такие, что в копачах ходят, в приискателях. Золото ищут, которого не потеряли. Один — Никишка вовсе заядлый был. Хилый, старикашка, поглядеть не на что. А фартовый... Хоть и старый, и золота дивно добывал, а все — Никишка. Уважения к нему у народа не было. Почему так, не знаю. Вот, значит, вылез один раз Никишка из тайги, золотишко у него в кармане играет. Он, известно, к шинкарке. А у шинка на приступочке сидит какой-то бродяга. Насупился, глаза под бровями прячет! Увидел нашего Никишку и говорит: «Купи мне водки, старатель». А Никишке — что! «Пойдем, говорит, куплю. Мы народ щедрый». Выпили они, значит. Бродяга и говорит: «Ты для меня денег не жалей. Они откупятся». Две недели, а то и больше пили. Деньги все кончили. Тогда бродяга и говорит Никишке: «Пойдем, покажу я тебе то место».