Никишка после рассказывал: взяли они харчей на десять дней и пошли. Все лесом, тайгой. На пятые сутки пришли, будто, на один ключик в пади между горами. Никишка глядит — вода в ключе кипом кипит, пар над водой, как густой туман.

Спиридон, не сводивший с Генки внимательных глаз, вдруг подался ближе, несмело перебил его вопросом:

— Горячий ключ, что ли?

— Ага... Бродяга положил свой мешок на камень и говорит: «Я буду носить песок, а ты промывай». Принес котелок, спрашивает: «Попало?» А Никишка глазам не верит: из котелка песку выходит полкотелка золота. Богатство! Промыли породы котелков десять, бродяга сказал — хватит. Потом усмехнулся эдак и говорит: «Ты, Никишка, зря по пути метки делал. Сейчас все равно дорогу забудешь. Посмотри мне в глаза...» Глянул Никишка в глаза бродяге, а они у него зеленые, искры в них вспыхивают. И сразу забыл дорогу в то место. Обратно пошли другими тропами. Вернувшись с золотом, гуляли вместе. Потом бродяга начал болеть, все лежал в избе, а когда Никишка хватился дружка, его и след простыл. Никишка с горя и все свое богачество спустил.

— Он бы, дурень, сходил один на то место, — заинтересованно проговорил Спиридон.

— Ходил! — Генка махнул рукой. — Сманил двух мужиков и пошли. Двадцать восемь дней плутали вместе, потом потеряли друг друга в тайге. Нечистый их, видать, развел в разные стороны. Едва живехоньки выбрались... — Генка помолчал. — А ведь есть то место... Все знают, есть Никишкина падь. Золото у Никишки все видели.

Он зевнул, потянулся:

— Ну, давайте, мужики, ночь делить — кому больше достанется. Утром в дорогу, надо до дому добираться. А там и в поход. В Красной Армии я пулеметчиком определюсь.

— Постой, — резко сказал Спиридон. — А скажи-ка, какая сейчас власть в вашей деревне?

— Да ты никак, дядька, с луны свалился? У нас в деревне советская власть. И почитай на всем почти белом свете теперь крепко стоит народная власть.

Генка бросил у печки свой полушубок и, укладываясь спать, вдруг пристально оглядел Спиридона и Василия, спросил:

— А вы что за люди такие? Не пойму что-то... На охотников не похожи. Винтовки солдатские, кортик вон на стене болтается...

— Спи, дитятко, — нехорошим голосом проговорил Спиридон. — Много станешь знать, скоро состаришься.

Генка с устатку спал долго. Пурга стихла, вышло веселое, по-весеннему ласковое солнце. Мужики напоили Генку чаем, отдали нож и берданку, он встал на лыжи, поблагодарил за приют и тронулся в путь. Спиридон и Василий поглядели ему вслед и вернулись в землянку. Спиридон надел полушубок, взял винтовку и торопливо пошел наперерез тому пути, которым отправился Генка Васин.

Василий присел возле землянки на пенек, зажмурился от весеннего тепла, от яркого солнышка. На душе у него было спокойно и даже как-то светло.

Когда один за другим гулко ухнули в таежной тишине два винтовочных выстрела, Василий снял шапку и перекрестился. Лениво подумал: «Зачем и собаку-то?» И тут же понял: иначе нельзя, собака может привести к зимовью людей.

Спиридон вернулся на Генкиных лыжах, прислонил их к стенке землянки и занялся гураном — разделал, разрубил на куски, разложил на две кучи: одну большую, вторую много меньше.

— Забирай долю, — буркнул он и показал на маленькую кучу мяса.

Спиридон по всей видимости готовился в дорогу: сложил мясо в мешок, завернул в тряпку остатки соли. Он стоял на полу на коленях, спиной к Василию, увязывал свои харчи. Василий смотрел на его здоровую, покрасневшую от натуги шею, на тяжелый затылок с редкими мокрыми волосами. «Куда-то далеко собрался, паскуда, — с тревогой думал Василий, отводя глаза от Спиридона. — И молчит... Неужто предать задумал, Иуда? Вот сейчас бы его и...» Василий опять уставился на квадратный, потный затылок Спиридона. «Садануть ему в загривок из винтовки — не пикнул бы...»

Спиридон неожиданно круто повернулся к Василию, в упор взглянул на него злыми медвежьими глазками, спросил:

— Чего зенки пялишь, варнак? Спиной чую, гнида.

Василий суетливо закрестился, замигал белесыми глазами:

— Что ты, Спиря, Христос с тобой?.. Да я...

— Не ври... Все мысли твои, все слова наперед знаю.

— Разрази меня господь, если что, Спиря... Задумался я, дочку вспомнил, Настеньку... Жива ли, сиротинка моя горемычная.

— Все-то ты врешь, падла. — Спиридон с отвращением сплюнул на пол. — Надо было мне тогда в сарае тебя... — Он осекся, сообразил, что сгоряча сболтнул лишнее. Пошарил в кармане, вытащил две коробки спичек, одну бросил на стол.

— На, Генка тебе прислал. — Спиридон отрывисто хохотнул, будто залаял. — Ну, хватит... Слушай, дело стану говорить. Поутру уйду в тайгу, надо оглядеться, как и что. Весна скоро. Не век нам в этой берлоге вековать, надо выбираться в жилое место. Не бойся, тебя не брошу... В общем — несколько ден не жди.

Василий с опаской поглядывал на Спиридона, не верил ни одному его слову. «Ишь, подлюга, — подумал он, глядя, как Спиридон привязывает к мешку свой котелок, — сознался, что хотел убить в сарае-то...»

Спать легли рано, даже лучину не зажигали в тот вечер. Под утро Василий поднялся, охая и причитая растопил печь, наварил мяса, вскипятил воды с брусничными листьями. Поели, Спиридон вычистил свою винтовку, набил карманы патронами. Надел полушубок, перекинул за спину мешок, приладил на улице лыжи.

— Спиря... — просительно произнес Василий, когда тот совсем изготовился в путь. — Как на брата на тебя уповаю... Не ввергни себя в геенну огненную.

Спиридон взмахнул палками и широким шагом пошел в ту сторону, откуда уже восходило солнце.

— Храни тебя бог, Спиря! — изо всех сил крикнул в спину Василий.

Сначала было видно, как полушубок Спиридона мелькал между деревьями, но скоро совсем скрылся в зарослях молодого ельника, кустов багульника, который на солнцепеке начал уже набирать пахучие толстобокие почки.

«На восток пошел, — размышлял про себя Василий, оставшись один. — Значит сделает крюк и подастся в другую сторону. У него кругом обманство. Эх, кабы знать, что у него в башке...»

...А Спиридон легко шел на широких лыжах, подбитых сохатиным камусом. Отойдя порядочно, он и правда стал забирать влево, пока, наконец, солнце не оказалось у него за спиной.

Снег сверкал и переливался на солнце, словно летел навстречу сплошным легким потоком. Путь предстоял не близкий.

— Жми, паря, — подгонял себя Спиридон. — Наддай шибче!

На пути встречались крутые горы — то поросшие лесом, то с острыми каменистыми уступами. Спиридон, не теряя времени на поиски легкой дороги, шел напрямик, перелезал через буреломы, проваливался в глубокие ямы, скрытые снегом. То полз на четвереньках, волоча за собой лыжи, то стремительно мчался вперед, весь в снежной пыли, точно в радужном прозрачном сиянии. Он думал только об одном: как бы не сбиться с пути. И еще тревога стучала в голове, хлестала по ногам, утраивала силы: скорее!

Каждая жилка в нем трепетала. Такое опьянение угрюмый в обычное время Спиридон испытывал прежде только в Троицкосавске, когда вместе с сотником Соломахой на взмыленных конях, с клинком наголо врубался в толпу арестантов.

Измучившись вконец, он остановился на отдых, отвязал котелок, плотно набил его упругим неподатливым снегом. Натаскал валежнику, хотел развести огонь, но чуткое ухо уловило в таежной тиши посторонний негромкий звук. Спиридон бесшумно передернул затвор винтовки, приподнялся, напряг зрение и слух. Звук повторился. И тут Спиридон увидел не дальше, чем в двухстах шагах от себя сохатого. Зверь стоял к нему боком, высоко подняв голову с тяжелыми раскидистыми рогами. Спиридон медленно повел мушкой. Сохатый не шевелился, словно сам искал смерти. Грянул выстрел, сохатый медленно осел на задние ноги, опрокинулся на бок.

Спиридон встал на лыжи, легко добрался до сохатого. Зверь — огромный, не меньше двадцати пудов — лежал на розовом, подтаявшем от теплой крови, снегу. Спиридон вытащил нож, отрезал у него губы — хороши вареные сохатиные губы! «Остальное тоже сгодится, когда на обратном пути буду. Если хищники не сожрут...»