Тронуло это меня.

- Спасибо, Егор...

- Ведь если друзья - так друзья! - ответил он.

И пошли оба мы молча, вплоть друг другу. Но долгое время было мне неловко перед ним, а он, видимо, почуял это; как-то раз спрашивает:

- Ты, слышь, учить её начал?

- Да.

Смотрит на меня, улыбается и говорит:

- Ишь! А я бы не догадался, наверное.

Ясно мне, чего парень хочет.

- Она сама, - говорю, - подсказала мне.

- Ну-у?

Очень удивился и с той поры начал величать её по отчеству, а когда узнал, что она и склад книжек устроила у себя, радостно хохотал, крутя головой и гордо покрикивая:

- Вот это так! Это, брат, хорошо-о! Ежели бабы с нами будут, я те скажу - до удивительных делов можем мы дожить! Ей же богу, а?

... И вот пришла ночь нашего знакомства с людями Кузина. Весь день с утра шёл проливной дождь, и мы явились в землянку насквозь мокрые. Они уже все четверо были там и ещё пятый с ними.

Суетится в подземной чёрной дыре Милов, конфузливо одёргивая мокрую, залатанную и грязную рубаху, мигает линючими глазами и тонко, словно комар, поёт:

- Здравствуйте, гости дорогие... нуте-ка, садитесь-ка!

А сесть негде - землянка набита людями, словно мешок картофелем, она человек на шесть вырыта, а нас десятеро.

Гнедой тоже орёт:

- Ага-а, вот они!

Он выпачкал рожу сажей, дико таращит глаза и похож на пьяного медведя: поломал нары, разбивает доски ногами, всё вокруг него трещит и скрипит это он хочет развести светец в углу на очаге; там уже играет огонёк, приветливо дразня нас ласковыми жёлтыми языками. В дыму и во тьме слышен кашель Савелия и его глухой голос:

- А ты скорей раздувай, Гнедой!

Присмотревшись, видим в углу троих - словно волостной суд там заседает: солидно распространил по нарам длинное своё тело Кузин, развесил бороду, сидя на корточках обок с ним, Данило Косяков, человек, нам не обещанный и, кроме как по имени, никому не знакомый - всего с месяц назад явился он неведомо откуда сторожить скорняковский лес.

- Вот черти! - тихонько ругался Алёша. - Притащили кого-то, не спрося нас!

Егор тоже недоволен, сопит носом. Молча усаживаемся на землю, подстилая под себя доски, а Милов топчется, дёргая свою рубаху, и бубнит:

- Проникла водица... разрушилась жилища-то, две зимы не жили в ней...

Резво взыграл огонь, взметнулась тьма, прижалась к чёрным стенам, ко крыше землянки и дрожит, торопясь всосаться в землю.

- Святой огонёк, батюшка, обсуши, обогрей! - весело говорит Кузин.

Савелий, пожимаясь, кашляет, а лесник, тёмный и мохнатый, словно кикимора, озирает нас маленькими острыми глазками.

- Допрежде надо выпить! - кричит Гнедой, вытаскивая откуда-то пару бутылок водки. - Для откровенности.

- Для храбрости! - добавил Милов, сидя на корточках пред огнём и протягивая к нему серые руки с растопыренными пальцами.

Выпили.

Трещит, поёт огонь, качаются стены землянки под толчками испуганных теней.

- Ну, теперь определись к месту! - говорит Кузин, чувствуя себя уставщиком. - Надо начинать благословясь.

- Надо сразу, по-солдатски! - шлёпая рукою по груди, кричит Гнедой, стоя посреди землянки спиною к огню.

- Ты погоди! - пробует Савелий остановить его, но солдат, как огонь, сразу взвился, закрутился, затрещал.

- Годил, довольно! Я, ребята, желаю вам сказать, как это вышло, что вот, значит, мне под сорок, а иду я к вам и говорю - учите меня, дурака, да! Учите и - больше ничего! А я готов! Такое время - несёт оно всем наказание, и дети должны теперь учить отцов - почему? Потому - на них греха меньше, на детях...

Лесник крякнул и тоже кричит:

- Верно! У меня сын, Василей...

- Главное тут... - тихонько стонет Мил Милыч, дёргая меня за рукав. Живём на горке, хлеба ни корки...

- Дайте мне объяснить! - орёт солдат, дико поводя глазами, красными, как уголья, в слёзах от дыма.

- Вы думаете, они нам верят, молодые? Нисколько не верят! Так, ребята? Я - знаю! Разве можно нам верить, ежели мы - подлецы, а? Вот я, вот Кузин, али мы не подлецы?

Старик откинулся к стене и, качая головою, говорит:

- К чему ругаться-то?

- Верно! - соглашается Гнедой. - Это я зря, не надо ругаться. Ребята! - дёргаясь всем телом, кричит он. Вокруг него летает лохмотье кафтана, и кажется, что вспыхнул он тёмным огнём. - Ребятушки, я вам расскажу по порядку, слушай! Первое - работал. Господь небесный, али я не работал? Бывало, пашу - кости скрипят, земля стонет - работал - все знают, все видели! Голодно, братцы! Обидно - все командуют! Зиму жить - холодно и нету дров избу вытопить, а кругом - леса без края! Ребятёнки мрут, баба плачет...

Савелий резко махнул на него рукой и перебил речь:

- Перестань, не вой! Жизнь для всех одинакова.

- Нет, врёшь! Не для всех! Али я хуже китайца?

Освещённое красной игрой огня, худое лицо Савелия горит и тает. Глядя в нашу сторону навсегда печальными глазами, он, тихо покашливая, резонно говорит:

- Они сами мужики и наружную жизнь нашу знают.

- Дай мне сказать, Савёл!

Егор толкает меня под бок и шепчет:

- Задело солдата.

- Ну, взяли меня на службу, отбыл три года, хороший солдат. И - снова работаю десять лет. И кляну землю: ведьма, горе моё, кровь моя - роди! Ногами бил её, ей-богу! Всю мою силу берёшь, клятая, а что мне отдала, что?

- Всем одинаково, - говорит Савелий упрямо. - Ругать землю не за что, она - права, земля.

- Верно! Только надо это понять, надо её видеть там, где её знают, где её, землю, любят. Это я, братцы мои, видел! Это и есть мой поворот. Началась эта самая война - престол, отечество, то, сё - садись в скотский вагон! Поехали. С год время ехали, под гору свалились... Вот китайская сторона... Смотрю - господи! да разве сюда за войной ездить? Сюда за умом! За умом надобно ездить, а не драться, да!

Он матерно выругался и завыл, подпрыгивая:

- Ребята! Это совсем неправильно, что человек человеку враг... кому я враг?

- Ну, это ты оставь! - крикнул Савелий.

И лесник тоже говорит:

- Это уж не подумавши сказано.

Закрыв глаза, солдат тоскливо поёт:

- Я зна-аю! Ну да, ах господи! Дак ведь это же обман, дурачьё вы! Почему китаец мне враг, а? Ну, почему?

- Конечно, - тихонько шепчет Мил Милыч, - все земные люди о Христе братия...

- Разве они и я - по своей мы воле лютуем? Братцы! Вот что верно: у всех один закон - работа для детей своих, у всех одна есть связь! Есть связь или нет? Есть! Спрашиваю я этого китайца, примерно: "Как работаете, землячок?" А он ответ даёт: "Вот она, наша работа!" Он - смирный, уважительный, здоровенный, китаец-то. И вовсе он не хотел драться, жил тихо, в сторонке, а наши его разоряли - жгут, рубят, ломают, - ф-фу, боже мой! До слёз жалко это! Кабы он захотел драться, он бы насыпал нам сколько ему угодно! Ну, он хоша здоровый человек, но грустный такой, смотрит на всё и думает: "Вот сволочи! и - откуда?" Земля у него - пожмёшь её в горсти, а хлебный сок из неё так и текёт, как молоко у коровы стельной, ей-богу! Ежели китайца добром спросить - он добру научит! Он земле свой, родной человек, понимает он, чего земля хочет, убирает её, как постелю, э-эх!