- Глядите - бежит кто-то, ей-богу, право! Ах ты, господи, - бежит ведь!
Раздаётся его отчаянный крик:
- Наро-од-жа! Скоре-эй! Сюда-а!
В темноте пред нами мечется маленький кусочек чего-то живого, окрылённый чем-то белым... вот он подпрыгнул с земли и вдруг неподвижно остановился, прилип к ней.
Когда мы подбежали, это оказалась сирота Феклуша, бывшая работница Скорнякова, а ныне подруга убитой Авдотьи по службе в тайном шинке. Полуголая, в одной белой юбке и рубахе, она, лёжа на земле, бьётся, стучит зубами и ничего не может сказать. Подняли её на ноги, ведём обратно, и тут она безумно закричала:
- Куда вы меня, милые, куда?
- Где стражник-то? - спрашиваем.
- Убился... убился из ружья! Ползает по полу, а кровь так и льётся, так и льётся... Пустите вы меня...
Егор накинул на неё свой кафтан и пропал во тьме, словно камень в омуте.
Настигли нас ещё трое верховых, двое с кольями, а Лядов даже с ружьём. Узнав, в чём дело, они храбро заговорили:
- Дошёл, тёмный дьявол!
- Туда ему и дорога, псу!
- Это вот тайные шинки эти губят людей! - грозно кричит Лядов, размахивая ружьём.
А Мозжухин грустно говорит:
- Начнётся теперь, братья, великая склока нам; эх - житьё!
Все четверо быстро погнали вперёд, оставив меня одного с девицей. Обняв за плечи, веду её, выспрашиваю, как всё это случилось, она жмётся ко мне, дрожит, пытается рассказать что-то, но, всхлипывая, говорит непонятно. Впереди нас дробно топочут лошади, сзади гудит народ, а земля под ногами словно растаяла и течёт встречу нам, мешая идти. Девушка кашляет, спотыкается, охает и скулит, точно побитый кутёнок.
- Грозный он приехал, спросил вина, пьёт, дёргает за бороду себя и всё молчит, всё молчит! Я с печки гляжу на него через переборку, думаю - царица небесная! Как он меня спросит - что буду делать? Пришла покойница Дуня, он ей - "раздевайся!" Она хоть и озорница была и бесстыжая, а не хочет холодно, говорит. Он кричит... батюшки!
Виденное овладело ею, она начала говорить быстро, захлёбываясь словами и взвизгивая. Догнали нас пешие, заглядывают в лица нам и прислушиваются к страшной сказке, сдерживая свой говор и топот ног.
- Стал он деньги жечь на свече, она говорит - дай мне! Дал! А она ещё просит, на колена села ему, он схватил её за грудь и давит; кричит она господи! - а он её за горло да на стол и опрокинул; тут я испугалась да к хозяину, а он говорит - ну их ко псам! Сказала я хозяйке, да опять сама на печь... гляжу - постеля на пол сброшена, Дуня поперёк её лежит, а он на коленках пред ней, вино наливает и кричит: сожгу всю деревню! Ничего не боюсь, говорит! Дуня расцарапана вся, в крови! Тут пришли Корней с Михайлой и хозяйка - как он на них зыкнет! Зарублю, кричит, все прочь! Я и глаза закрыла, слышу визг, топот, возня, и Семён пуще всех ревёт! Тут я опять убежала во двор! Ничего не помня, бегаю по двору, и собаки тоже, а что делать - не знаем! Вбежим в сени, да назад, они испугались, лают обе...
В темноте мне плохо видно её маленькое круглое лицо, я чувствую на нём широко открытые глаза, и мне кажется, что они совсем детские и по-детски испуганы. И вся она, все слова её будят надоедную думу:
"Тысячи и тысячи таких, как она, людей, похожих на медные копейки! И тратятся они без жалости всяким и на всё..."
- Тут Михайла вышел, стонет, шатается. Зарубил он меня, говорит. С него кровь течёт с головы, сняла кофту с себя, обернула голову ему, вдруг как ухнет! Он говорит- погляди-ка, ступай! Страшно мне, взяла фонарь, иду, вошла в сени, слышу - хрипит! Заглянула в дверь - а он ползёт по полу в передний угол, большой такой. Я как брошу фонарь да бежать, да бежать...
Кто-то сзади меня сердито сказал:
- Разве можно фонарь с огнём бросать, дура! Ведь он с огнём!
Неожиданно и высоко поднялась из тьмы стена амбара, все остановились перед нею, глухо и осторожно переговариваясь.
- Тихо!
- Не слыхать людей-то!
- Айда!
Никто не тронулся. Были слышны вздохи, сопенье и холодный, внятный звон воды на плотине.
- Господи! - шепчет Феклуша, держа меня за руку. - Как я теперь пойду туда?
Отстранив её, я шагнул вперёд, и все гуськом потянулись за мной, а девушка тихонько завыла:
- Дяденьки! Да не бросайте вы меня одну-то!
- Тиш-ша! - зашипело на неё несколько голосов сразу.
На дворе стоят, понурясь, лошади наших верховых, а людей - ни одного. И только войдя в сени, увидал я их: прижались все пятеро к стене в сенях; на пороге открытой в избу двери стоит фонарь, освещая слабым, дрожащим огнём голое человеческое тело.
- Что? - спрашиваю Егора.
- Помер!
Приподняв фонарь, он осветил горницу: стражник лежал в переднем углу под столом, так что видны были только его голые, длинно вытянутые ноги, чёрные от волос; они тяжко упирались согнутыми пальцами в мокрый, тёмный пол, будто царапая его, а большие круглые пятки разошлись странно далеко врозь. Авдотья лежала у самого порога, тоже вверх спиной, подогнув под себя руки; свет фонаря скользил по её жёлтому, как масло, телу, и казалось, что оно ещё дышит, живёт.
- А как Михайла? - спросил я.
- Ничего! - ответил Егор. - Он говорит, что сам разбился, когда побежал от стражника. Упал с крыльца.
Из угла сеней раздается голос Лядова:
- Врёт! Пачпорта у него нет!
А Мозжухин гнусаво скорбит на ухо мне:
- Эка женщина дородная, а? И ведь умница была, работяга, а вот загуляла, закружилась!
- Это вы её довели! - резко сказал Егор, покуривая.
- Полно, племяш! Мы! А нас как судьба ставит!
- Ещё вверх ногами стоять будете...
Смешливый мужик Никон Ермаков согласился с Егором:
- Будем, Егорша! Нам - долго ли? Мы завсегда вниз головой живём фокусники!
Лядов грозно оговаривает:
- Нашли место шуткам! При упокойниках-то! Лучше бы хозяев-то поискали, - чай, не сдохли они со страха!
- Это - дело старосты!
- А коли ты хочешь - ищи!
- Мне что? Я не начальство!
- Ну, так молчи!
- Так-таки и молчать?
Начинается обычная канитель: собрались в тесном месте издавна очертевшие друг другу люди, привыкли они в этот час спать, а теперь стоят здесь и знают, что завтра приедет начальство, начнётся неизбежная ругань, суматоха, знают они это, тупо сердятся все - на каждого, каждый - на всех.