Когда Мескете заговорила, шипы под ее скулами зашевелились вслед словам. Интересно, подумала Амти, облик каждого Инкарни в предельно искаженном состоянии определен какой-то изначальной программой его тьмы или они получали его случайно? А каким было бы ее собственное искажение?

Люди на площади не издавали ни звука, в этой тишине слышались почтение и страх, которые Амти привыкла сама проявлять к Царице. Мескете сказала:

— Сыновья и Дочери Тьмы, — и голос ее оказался неожиданно громким, звучным, резким. — Я приветствую вас здесь.

И все склонились перед ней. Когда это сделал Адрамаут, а за ним остальные, Амти дернула Яуди вниз и упала на колени сама.

— Сегодня я вернула с Лестницы Вниз мою соратницу Амти, Инкарни Страсти, Тварь Страха.

Амти почувствовала, что краснеет. Ее представляли народу, и народ поприветствовал ее, когда она встала.

— Возрадуйтесь, у нас не только сильная Царица, но и сильный народ, — сказала Мескете. — Инкарни намного более живучие существа, чем привыкли полагать в Государстве. Мы сумели выжить в собственном мире, где существует только закон силы. Война унесла многие тысячи Инкарни, и хотя в Государстве говорят: не сломаемся, не простим, не забудем, это мы, Инкарни, не сломались, не забыли и не простили. В бесплодных землях нашей Матери Тьмы, у края мира, мы сумели выжить.

Эту часть речи явно придумывал Адрамаут, Амти слышала его слова в ее голосе. Некоторое время Мескете говорила о силе, которую представлял собой Двор. А потом сказала то, что, Амти понимала, было словами, идущими из ее собственного сердца.

— Но мы погибнем, если продолжим дозволять нашему народу терять все человеческое. Мы погибнем, если позволим им убивать себя и нас. Вы скажете, к этому мы и стремимся, но если бы человеческое в вас исчезло окончательно, как в тех, кто сидит сейчас здесь, разве стали бы вы заботиться о себе? О продолжении собственной жизни и поиске удовольствий? Падение в бездну принесет только отчаяние. Мы остаемся сами собой лишь пока удерживаемся на грани. Там, где вы преступите эту грань, вы потеряете себя! У народа Двора было два дня, чтобы пообщаться с теми, кто заперт в этих клетках и увидеть, насколько они разумны, если разумны вообще. Это то, чем мы все готовы стать — в любой момент. Это то, что всегда ждет, когда вы окончательно отпустите себя.

Люди слушали молча, кто-то смотрел на клетки, кто-то на Мескете, а кто-то — в пол. Мескете говорила, голос ее был жестким, громким, это был голос генерала, а не царицы. И Амти поняла — Мескете тоже не хотела править. Ее делом давным-давно стала война. Кроме того, они с Адрамаутом ведь мечтали быть рядом с дочерью, но сейчас еще опаснее было бы забрать Маарни во Двор.

Еще опаснее было само знание о ее существовании.

Амти снова встала на колени, но ей было отлично видно народ, они вышли из Дворца, оттого стояли позади Мескете, как и многие другие придворные. Амти заметила рядом Хамази, и та улыбнулась ей, но как-то очень несмело.

Мескете говорила, и чем больше речь шла о человечности, тем большую силу обретал ее голос. Будто она высказывала, наконец, самое сокровенное, чем научилась, будучи Инкарни.

В конце концов, Мескете сказала:

— Инкарни Жестокости, встаньте!

Амти увидела, как поднимаются люди, в том числе и Аштар. У многих было оружие, некоторые были измазаны в крови, часть из них имела звериные черты. Они были осколками чего-то большего, и Амти впервые подумала о том, что Инкарни Жестокости имеют между собой что-то общее.

— Инкарни Разрушения, встаньте!

Поднялись с колен Неселим и Хамази. В целом Инкарни Разрушения казались более спокойными, чем остальные, у многих был болезненный вид.

— Инкарни Безумия, встаньте!

Амти заметила, что поднялся Мелькарт. Инкарни Безумия, разумеется, были абсолютно сумасшедшими, у одних глаза были почти бессмысленные, другие совершали повторяющиеся движения, иногда почти незаметные, а иногда подобные припадкам. Кто-то улыбался, и Амти никогда не видела улыбок страшнее, даже Инкарни Жестокости не умели скалить зубы так.

— Инкарни Осквернения, встаньте!

Адрамаут поднялся, а вместе с ним и многие другие. Они были похожи друг на друга меньше всех, Амти не могла найти ничего общего, никакой характерной черты, которая объединяла бы если не всех, то многих. Она вспомнила, что Шацар — Инкарни Осквернения. Шацар и Адрамаут, да что у них вообще могло быть общего? Разве что, было какое-то ощущение неправильности, исходившее ото всех Инкарни Осквернения. Ощущение отклонения и дефекта.

— Инкарни Страсти, встаньте!

У Амти дух захватило. Она впервые была причастна к другим Инкарни, была полноценной частью своего народа. Амти снова дернула Яуди, теперь вверх, давая понять, что Инкарни закончились, и она слишком долго выбирала к кому примкнуть. Ноги едва не подкосились от волнения, и Амти поняла, что скучала не только по своей семье, но и по Двору.

Скучала по оглушительному единству. По ощущению родства со своим народом. Интересно, Шацар тоже скучает по этому? Вместе с Амти поднялись Шайху и Эли, и еще множество других людей, их тоже было сложно объединить, но в каждом, Амти чувствовала, было что-то разрушающее и яркое, как огонь. Она заулыбалась, почувствовав себя частью целого.

Теперь все стояли, и Мескете сказала:

— Я не буду вводить никаких запретов. Этот мир был создан до закона и не будет его знать. Однако, всякий, кто потеряет все человеческое и станет опасен для Двора, окажется здесь.

Мескете щелкнула кнутом по земле, и существа в клетках одновременно отозвались криком. И Амти подумала, они же живые, они же чувствуют боль, они же мучаются. Она и сама не поняла, какую интонацию несла эта мысль, крики заглушили все. Крики, визги, шипение: симфония, дирижером которой была невыносимая боль. Амти закрыла уши, но смотрела во все глаза. Существа в клетках дергались и корчились, но существа снаружи, в основном, улыбались.

И Амти поняла, что нельзя было превратить Двор в Государство, нет. Амти поняла, что нет никакого режима Мескете, что у зла тысяча имен, и Мескете — лишь одно из них, отличавшееся от того, что представляла собой Царица, однако сходное в главном.

Нет, здесь было ничего не изменить, здесь не насадить было никакого порядка, думала Амти, силясь мысленно перекричать вопли, раздававшиеся, казалось, у нее в голове.

Мескете была частью Двора со всей его чудовищной жестокостью, и только внешне он стал другим.

Когда все закончилось, Мескете прошла во Дворец, и они двинулись за ней. Ее нагнал Адрамаут, он мягко улыбнулся, спросил:

— Может стоило быть помягче, любимая?

Мескете посмотрела на него, как на идиота, а потом быстро, будто бы смущенно поцеловала. На Амти и Яуди она будто бы не обращала внимания. Вроде как их присутствие не было для нее сюрпризом.

Амти подумала, что так она играет на публику, однако, когда они вошли в ее покои, Мескете не просияла чудесной приветственной улыбкой. Впрочем, этого не стоило и ожидать.

Мескете положила руку Амти на плечо, чуть сжала, так что это показалось почти болезненным.

— Я рада, что ты здесь, — сказала она. Голос ее, впрочем, особенной радости не выражал. Однако, Амти поняла, что Мескете действительно впервые расслабилась за это время. Она принялась разоружаться.

Когда на кровати Мескете оказались три ножа и два пистолета, а так же глушитель, она вздохнула с облегчением и улеглась, уставившись в потолок. С такой же радостью Амти снимала лифчик, когда оказывалась одна.

Некоторое время все, включая Яуди, молчали. Наконец, Мескете сказала:

— Я была очень, очень, очень плоха.

— Нет, милая, ты была очень, очень, очень похожа на диктатора.

Мескете нащупала нож и кинула им в Адрамаута. Нож впился в стену рядом с ним, бросок был очень точным и лезвие прошло совсем близко. Адрамаут только улыбнулся, он доверял ей.

— Так это ваш хваленый мир суицидальных мегаломаньяков? — спросила Яуди. Когда Мескете посмотрела на нее, Яуди показала пальцем на Амти, и Амти вот уже второй раз за сегодня поймала означающий взгляд. Нет, даже Взгляд. Она вздохнула, и неожиданно положение спас Мелькарт.