10.

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер, посетители, Данини, Генарт и др. актеры, фрау Грунерт, музыканты, Бенедикт и др. студенты-немцы, Бакунин, Вагнер, Рекель.

(Взоры всех устремляются на вошедших. Они останавливаются в дверях: Вагнер и Рекель по сторонам Бакунина. Бакунин держит подмышкой толстый сверток газет.)

Б а к у н и н (сняв шляпу, вытирает большим платком лицо и шею. Громко). У-фф, чорт, жарко!

(Посетители начинают переглядываться.)

К л о ц. Вот это тот самый, о котором я говорил...

П р о ф е с с о р. Баррикадософ?

К л о ц. Да, это он.

П р о ф е с с о р. Конечно, - чех!

В а г н е р (Бакунину). Оставаться тут - безумие!

Б а к у н и н (тянет Вагнера за рукав). А ты не брыкайся, музыкант.

В а г н е р. Здесь кругом наши недоброжелатели...

Б а к у н и н. В этом кабачке я назначил весьма важное свидание. От него зависит все дальнейшее. Сколько сейчас времени?

(Рекель шутливо показывает на свои жилетные карманы и смеется.)

В а г н е р. Я оставил часы дома...

Б а к у н и н. Да, брат, не замечать своей бедности трудно. (Подходя к профессору и раскланиваясь.) Не можете ли, сударь, сказать, который час?

(Профессор сосредоточенно-угрюмо смотрит на шахматную доску.)

К л о ц (предупредительно). Ровно десять часов.

Б а к у н и н. Очень одолжили. (Увлекает Вагнера с Рекелем к переднему столу.) Лицо, к которому у меня дело, должно скоро прибыть. А теперь я чувствую необходимость вознаградить себя за весь голодный день.

(Вагнер беспокойно озирается.

Рекель неотрывно глядит на Бакунина, словно зачарованный, со счастливой улыбкой на устах.)

Б а к у н и н. Что есть на кухне?

Л о т т а. Можно приготовить по вашему желанию, сударь.

Б а к у н и н. Друзья, вы примете участие? Нет? Тогда вот что: отбивную котлету с каким-нибудь соусом и яичницу. Сыр есть? Отлично, дайте и сыру. Всего - двойную порцию.

Л о т т а. Для двух персон?

Б а к у н и н. Готовьте на двоих, мы разберемся. Хлеба дайте как следует, не по-вашему. А сначала - стакан водки.

Л о т т а. Вина? Какого желает, сударь?

Б а к у н и н. Не вина, а водки.

Л о т т а. Хлебной водки, сударь?

Б а к у н и н. Совершенно верно, настоящей хлебной водки.

Л о т т а (всплескивая руками). Стакан!

Б а к у н и н. Ну, да, стакан.

Л о т т а. Больше ничего, сударь?

Б а к у н и н. Пока все.

В а г н е р. У нас есть Нирштейн, Михаил.

Б а к у н и н. Пейте себе на здоровье. Поражаюсь вашей способности сидеть целый вечер за стаканом вина и принимать это зубное полосканье микроскопическими глоточками.

В а г н е р. Неужели ты не ощущаешь наслаждения, когда пьешь?

Б а к у н и н. Вкусовые наслаждения - гурманство. Человек должен есть и пить не для вкуса, а для действия.

Б е н е д и к т. Вы не находите, коллеги, что все это могло быть сказано и менее громко?

П е р в ы й с т у д е н т. Это какая-то Иерихонская труба!

В т о р о й с т у д е н т. Он решил заткнуть ее полдюжиной завтраков!

(Студенты смеются.)

Б а к у н и н (медленно поворачивает к ним голову. Рекелю). Вот бы тебе эту публику в "Листок", писать юмористику...

Б е н е д и к т (вскакивает, как уколотый). Прошу вас, сударь, взять ваши слова назад!

Б а к у н и н (так же громко Рекелю). Нигде нет такой пустой молодежи, как у вас.

(Страшный шум и негодующие возгласы за столом студентов, повскакавших со своих мест.)

В а г н е р. Прошу тебя, Михаил...

П е р в ы й с т у д е н т. Мы требуем удовлетворения!

В т о р о й с т у д е н т. Вы ответите за это!

С т у д е н т ы. Грубиян! Мы заставим вас молчать! Неслыханно! Дерзость!

Б е н е д и к т (пробираясь между друзей). Если вы полагаете, что наша корпорация оставит такое оскорбление без последствий... (подходит вплотную к Бакунину) то вы ошибаетесь. Мы заставим вас извиниться публично, или дать нам удовлетворение... Мы заставим, сударь!

П е р в ы й с т у д е н т. Подлец!

(Бакунин грузно встает. Выпрямляется, словно потягиваясь. Молча смотрит Бенедикту в глаза, громадный и спокойный.

Безмолвная борьба происходит в напряженной тишине пивной.

Бенедикт с'ежился, ушел в свой сюртук, как в раковину.)

Б е н е д и к т. Я... если вы (отступает на шаг), если вы...

Г р у н е р т. Ох, Господи!

Б а к у н и н (точно погаснув, опускается на стул). Уберите от меня этого молодого человека.

(Шум возобновляется. Всюду горячо жестикулируют, особенно за столом студентов.)

П р о ф е с с о р (кидает опасливо-злобные взгляды на Бакунина). Молодые коллеги! Пятно, брошенное этим... м-м... развязным чужеземцем, ложится позором не только на вас, но и на все немецкое студенчество. Ваш долг, ваша обязанность, ваша честь...

К л о ц. Доктор, вы подливаете масла в огонь...

Б е н е д и к т (выкрикивает). Мы еще посчитаемся!

П е р в ы й с т у д е н т. Я его обозвал подлецом!

В т о р о й с т у д е н т. Он проглотит "подлеца" в виде соуса с котлетами!

П е р в ы й с т у д е н т. Трус!

(Студенты свистят и шаркают ногами.

Вагнер не знает, куда смотреть.

Рекель неподвижен и бледен.

Бакунин мечтательно-спокоен, точно кругом никого нет.

Лотта приносит большой поднос, заставленный кушаньями и тарелками.

Бакунин принимается за еду. Ест он громко, сосредоточенно и некрасиво: уничтожает пищу.

Вагнер смотрит на Бакунина с брезгливым ужасом.

К Рекелю вернулась зачарованная улыбка.)

Д а н и н и. Господа студенты больше шумят, чем действуют...

Г е н а р т. Покорнейше благодарю иметь дело с этаким слоном.

П е р в ы й а к т е р. У него спина точно суфлерская будка.

Д а н и н и. А кем он может быть?

Г е н а р т. Похож на газетчика: обтрепан и космат. Впрочем, ясно поляк...

Б а к у н и н (кивает Вагнеру и Рекелю и опрокидывает стакан с водкой в рот). Скверная у вас водка... Бр-р!

Л о т т а (восторженно). Вот это - мужчина!

Г р у н е р т. Не хотел бы я такого к себе в нахлебники...

В а г н е р. Боже мой, какая унизительная сцена! Лучшая, передовая молодежь, держит себя менее достойно, чем городская чернь. Чего же ждать от народа простого, которого не коснулось благородное влияние наук и искусств? (Отвлеченный чавканьем Бакунина, смотрит на него с непреодолимой брезгливостью.)

(Студенты, перешептываясь, о чем-то совещаются.

В пивной тихо.

Ближние посетители с любопытством наблюдают, как ест Бакунин.)

П р о ф е с с о р (пожимаясь, точно от холода). Вот животное!

Б а к у н и н (бросает взгляд на Вагнера и разражается внезапным хохотом. Сквозь смех вырываются обрывки слов: он хочет начать говорить, но смех душит его). Август... не могу! (Вытаскивает из кармана платок, утирает им глаза, потом лицо и продолжает хохотать.)

Р е к е л ь (смеется). Что ты, над чем, Михаил, над чем?

Б а к у н и н. Понимаешь, вспомнил, Август, вспомнил, как я... у Вагнера колбасу с'ел! Ни крошечки не оставил! Жена его нарезала этак тоненько, аккуратненько, как принято в деликатном доме к столу, а я всю ее сразу. А чем я виноват: колбаса была совсем необыкновенная, удивительная колбаса. А жена его, премилое, добрейшее создание, - так та пришла прямо в панику. Потерял навсегда репутацию человека, который умеет вести себя в обществе. Но жена у него - нежнейшее существо. Как ее здоровье, Рихард?

В а г н е р. Ты, право, Михаил, напрасно. Минна тогда, действительно, была в замешательстве, но вовсе не потому, что ты так... странно ел... У нас кроме колбасы ничего не было, и мы просто боялись, что ты не наешься до-сыта.

Б а к у н и н. Смотри, Рекель, какие у него глаза: он мне этой колбасы никогда не простит! (Смеются.)

В а г н е р. Иногда ты мне кажешься страшным. Ты шутишь, где нужно быть мрачным, и, обладая добрым сердцем, любишь и сострадаешь мимоходом, по-пути.