Поняв это, Ваня тихо отступил в темноту и вдруг побежал в сторону дома, да так шустро, словно за ним гнались собаки.
— Куда это он? — удивился Приступа.
— А ну его, — махнул рукой Карнаухов.
Действительно, черт с ним. Дал денег
на портвейн, и ладно… Стоп! И вдруг в голове главаря возникла мысль.
— Погоди! — остановил приятелей Карнаухов. — Мужики, а сколько там мы сегодня приняли на грудь? Кто помнит?..
«Мужики» напряглись, вспоминая…
Редкие прохожие, издали завидев чуть
покачивающиеся фигуры подростков, решительно сворачивали в сторону, стараясь обойти их стороной.
— Шесть! — выкрикнул первым Суслик. — Нет, восемь! Или семь!..
Суслик, он и есть Суслик, ну что с бедняги взять! Торопыга. Промокашка. Пустозвон. И долбо…
— Заткнись, — посоветовал ему Карнаухов.
Суслик тотчас заткнулся, причем сделал это без обиженной физиономии. Потому как Карнаухов. А против Карнаухова нс попрешь. У него, у Карнаухова, на все вопросы один ответ — нож в левом потайном кармане. Почему в левом? Потому что левша…
Главарь уставился на Приступу. Спросил требовательно:
— Ну?
— Много, — выдавил из себя здоровяк.
— А чего такого? — снова влез Суслик. — Ты чего, Карнаух?..
— Ничего. Захотел и сказал. Имею право! — Карнаухов начал заводиться. И, действительно, чего это он вдруг вспомнил про выпивку. Выпили и выпили. Все! Заметано! Теперь — гулять…
— Ты петь хотел? — спросил он у Суслика.
— Ну!
— Так пой, мать твою!..
— Это мы запросто!..
Суслик выбежал на освещенную редкими фонарями улицу и придурковато заорал:
Ты не пей из унитаза-а-а,
Там бациллы и зараза-а-а!
Дерни ручку, воду слей,
Пену сдуй, потом уж пей!
Эхо волнами прокатилось по черным окнам высотных домов, где-то открыли балконную дверь, высунулось чье-то заспанное лицо, но никто ничего не сказал — кто же будет со шпаной связываться!
— Молодец! — похвалил Суслика главарь. — А ты? — обернулся он к Приступе. — Ты чего молчишь, амбал?..
— Гы-гы-гы! — заржал Приступа.
— Ну? — грозно спросил Карнаухов.
— Чего?
— Пой, сука, пока не удавили!..
— Гы-гы… — Приступа вдруг замолчал, понимая, что Карнаухов не шутит. — Да ты чего, Карнаух? Я же не знаю, я же не Суслик…
— Порежу на фиг! — Карнаухов выхватил нож, взмахнул коротко. Он уже ничего не соображал — накачанная алкоголем кровь ударила в голову, и теперь хотелось только одного — бить, кромсать, мочить всех, кто посмеет его, Карнаухова, грозу всего Лианозова, ослушаться. Бить! Кромсать!..
Приступа едва успел отклониться в сторону, пропуская мимо резкий выпад главаря. _
— Ты че?! — заорал плаксиво Приступа. — Совсем крыша поехала?..
— Урою!
— Карнаух…
— Заткнись, падла!
— Да хорош тебе, — попытался вступиться за приятеля Суслик. Он даже сделал шаг вперед и протянул руку, надеясь успокоить разбушевавшегося ни с того ни с сего главаря, но тот взмахнул ножом возле самого лица Суслика…
— Не подходи!
— Псих!
— Урою, суки! Всех урою!..
Карнаухов продолжал махать ножом, но постепенно его движения становились все замедленнее — вспышка необузданного гнева проходила. В последнее время с ним все чаще происходило нечто подобное. Карнаухов заводился просто так, без видимой причины. Заводился и тотчас впадал в такое состояние, что ему было уже все равно, кто перед ним и в каком количестве, будь то милиция или свои ребята. Род психоза.
Скорее всего так оно и было. Карнаухов даже догадывался, из-за чего это происходит. В последнее время у него перестали клеиться отношения с девчонками. Не с какой-нибудь конкретной — у Карнаухова никогда не было постоянной девчонки, такой, про которую можно было бы сказать
«моя», — нет, с девчонками вообще. С некоторых пор они стали обходить его, как прокаженного. И это было уж совсем непонятно! Красотой Карнаухова природа — и родители, конечно же! — не обидела. Рослый, черты лица грубые, но правильные. Шрам, правда, на руке, ну да черт с ним, со шрамом. Они, говорят, украшают мужчин…
Мужчин, наверное, украшают, а Карнаухова — шиш!
Словом, бежали от него девчонки как черт от ладана. И он чувствовал это. Чувствовал, но ничего поделать не мог. Оттого и пил в последнее время. Пил много, иногда по литру водки выпивал за один раз и почти не пьянел. И все чаще вспоминал последние слова отца.
— Жизнь, Леха, она, сука, такая… она как тельняшечка. Полоска черная, полоска белая, — говорил отец, когда они отмечали День Победы (Карнаухов-старший признавал только два праздника: 9 Мая и Новый год, остальных просто не замечал). — Я не в том смысле, что сегодня тебе хорошо, а завтра обязательно будет хреново… Нет! — Он с силой бил кулаком по столу и долго виртуозно ругался. Затем, неожиданно умолкнув, выдерживал долгую паузу, словно хотел, чтобы сын надолго запомнил его слова. — И кто это только придумал!.. Вот если ты пьешь, к примеру, то в чем-то другом обязательно тебе промашка будет. Понимаешь?..
Ни черта ты тогда не понял, Карнаухов!
Отец ведь в самую суть смотрел. В корень!
Нет теперь отца, и спросить не у кого. Закопали отца на Митинском после того, как сунули ему в пьяной драке шило в бок, да так, гады, ловко ударили, что не прожил он после удара и полчаса…
Вышел пыл из Карнаухова. Весь вышел.
Все. Опустилась рука с ножом. И в гла зах вроде как просветлело. Огляделся главарь. Рядом — ребятки его верные. Суслик и Приступа. Вроде еще кто-то был. Ваня, что ли? Нет? Да и хрен с ним…
А потом так захотелось выпить — мочи нет.
И показалось ребятам, куда угодно побежали бы, в самое дальнее и гнусное мес то. За бутылкой дрянного хереса. С рад ос тью помчались бы…
— Выпить бы! — простонал Суслик.
— Клапана горят, — подтвердил Карпа ухов.
— Ага! — добавил немногословный Приступа.
— Ой, не могу! — надрывался Суслик.
Ой, мать моя женщина!.. Хоть бы пива!
— Заткнись, — миролюбиво посоветовал главарь.
И первым вывернул карманы…
Остальные последовали его примеру.
Но не было денег в этих дырявых мальчишеских карманах. Не было! Разве можно сегодня считать за деньги восемьсот рублей?
Эх, Ваня, Ваня, не вовремя ты смылся!..
Нету! — разочарованно сказал Суслик.
— Пусто, — констатировал Карнаухов.
— Ага! — вновь повторил Приступа. Все-таки ограниченный он был парень, что ни говори, — здоровый, но туповат.
— Нашел бы Ваньку, убил бы! — поделился своей заветной мечтой Суслик.
— Он пустой, — резонно заметил Карнаухов.
— Чего делать будем?
А чего тут делать… Добывать, конечно.
Приятели переглянулись. Посмотрели друг другу в глаза. Поняли без слов. Кивнули. И быстрым пьяным шагом направились в сторону ближайшей станции метро.
Юра Славин, как и тысячи его сверстников, никогда не отличался особой трусливостью. Короче говоря, лишний раз не трусил…
Ну, правда, батю пьяного боялся — это точно. Да и как не испугаешься, когда на тебя прет сто двадцатикилограммовая махина, состоящая из переплетения жил и мускулов! Не просто прет, а еще и орет при этом благим матом:
— Попишу всех, суки ваербарсовые1! Кто…, головки сраные……., деньги спрятал?!..!..!..!
А дальше — вообще сплошной мат (уже не «благой», а наш, народный).
Вообще-то батя был человек довольно-таки мирный, и профессия у него была обычная — вальцовщик на «Серпе и молоте». Но наступал день — это обычно был День металлурга, двадцатые числа июля, — и все спокойствие Славина-старшего куда-то улетучивалось. Он страшно напивался, начинал вспыхивать по каждому поводу. Затем, дойдя до «точки кипения», гонял семью: Юрку, младшую сестру его, бабушку и жену, естественно…
Жена, видя, что муж налил шары до такой степени, что уже ничего не соображает, уворачиваясь от его ударов, — а удар у вальцовщика был ого-го какой! — кричала детям:
— Бегите! Во двор бегите!
Юрка и сестра убегали, за ними испарялась бабушка, а из квартиры еще долгое время доносились вопли, шум разбитой посуды, грохот покореженной мебели. Затем все постепенно стихало, и спустя несколько минут лишь скрип диванных пружин возвещал о том, что в семье Славиных все нормально, все мирно и, как обычно, царит согласие и любовь…