Отделение состояло из четырех палат. В каждой было десять коек. Кроме зеков, в палате круглосуточно нахо­дилась сестра наблюдения, которая фиксировала каждый их шаг. Кроме нее, была манипуляционная сестра, в обя­занности которой входило делать инъекции и раздавать успокаивающие препараты. А успокаиваться пациентам было от чего. На большинстве из них висели расстрельные статьи, и в перспективе им должны были «намазать лоб зеленкой». Здесь были маньяки, пироманы, садисты и просто мокрушники с двумя, тремя трупами на счету. Сюда на судебно-медицинскую экспертизу свозили со всей страны подследственных, в чьей вменяемости усомнился следователь или судья.

Здесь находился солдатик из Камчатки, который, стоя на посту, расстрелял в упор начальника караула и двух своих сослуживцев. Обследовался и горилоподобный рыжий сексуальный маньяк, который в лифтах душил и насиловал свои жертвы. Всего у него было раскрыто один­надцать эпизодов, пять из них — со смертельным исхо­дом. Украшением палаты был легендарный «Мосгаз»-Оганесян, наводивший в свое время ужас на москвичей. Он грабил квартиры, представляясь работником Мосгаза. На нем тоже висело несколько трупов. В общем, компания была «веселая». Каждое утро после завтрака был врачебный обход во главе с заведующей отделением — женщиной лет сорока с лишним, узбечкой. Звали ее Раиса Фазиловна. Она была доктором медицинских наук. Вокруг нее суетились с десяток доцентов и кандидатов наук. Каждый врач вел одного больного в палате. Как Шлихт понял, основными методами обследования были наблюдение и собеседование. Экспертиза длилась три­дцать дней, после чего комиссия должна была установить, был ли подследственный невменяем во время совершения преступления или нет. Если он был вменяем, то его ждал суд, зона или вышка. А если подследственного признава­ли невменяемым, то он направлялся на специальное при­нудительное лечение в больницу тюремного типа. С тя­желыми статьями это была «вечная койка». Что лучше, сказать трудно. Невменяемыми часто признавали дисси­дентов. В отделении их было всего двое. Какой-то прав­доискатель — директор шахты с Донбасса — и очкарик, якобы готовивший покушение на членов Политбюро.

На обходе к Шлихту подошла женщина лет тридца­ти и представилась:

— Я ваш лечащий врач. Меня зовут Ольга Святосла­вовна.

Как позже он узнал, она была киевлянка, к тому же и украинка. Внимательно осмотрев ее, Шлихт остался до­волен. Ладная фигура, вьющиеся волосы, выбивающиеся из-под шапочки, миловидное лицо — все радовало глаз. В этот день она вызвала Шлихта к себе в кабинет, и они долго разговаривали о самых разных вещах. В конце беседы она спросила, не назначить ли ему успокоитель­ное. Шлихт отказался. Он был совершенно спокоен.

Вернувшись в палату, Шлихт увидел, что соседняя койка, ранее пустовавшая, занята. На ней поверх одеяла в позе лотоса сидел мужчина лет тридцати пяти, высоко­го роста, худощавый, жилистый и, как показалось, очень сильный. Лицо у него было продолговато-худощавое, очень выразительное. Шлихт бы даже сказал — иконо­писное. Такие лица встречаются не часто и надолго запо­минаются.

Подошло время обеда. Все маньяки, убийцы, дисси­денты и прочие преступники, не смотря на не совсем чис­тые руки и совесть, дружно уселись за стол.

Угрюмый парень, в перестрелке убивший мента, про­басил:

— Желаю всем волчьего аппетита и арестантской не­нависти к работе.

Все одобрительно заулыбались.

Только одно место за столом оставалось свободным. Новичок, сидевший в позе лотоса, никак не отреагиро­вал на стук тарелок и ложек. К нему подошла медсестра наблюдения и спросила:

— Храпов, вы почему не на обеде?

— Сегодня пятница. До воскресенья я голодаю. Так советует Порфирий,— ответил он.

Никто Порфирия не знал, и это всех очень удивило. Сестра пошла к себе и сделала отметку в журнале наблю­дения.

На следующий день Шлихт познакомился с Геннади­ем Храповым. Так его звали в миру. Но было у него и другое имя. Оно звучало не совсем обычно. Его звали Гуру Вара Вера. Он был йог. И вдобавок Гуру, что значит учи­тель, наставник.

Из его рассказа Шлихт узнал, что он привлекался за хищения государственного имущества в особо крупных размерах. Будучи директором пушной фактории за Полярным кругом, Геннадий еще был и завмагом, и начальником почты и сберкассы в одном лице. Храпов скупал у местных охотников пушнину, затем вел их в магазин и продавал соль, патроны, спички, сахар и все необходи­мое, а остаток клал в сберкассу на книжку. Расценки на пушнину и товар устанавливал сам. В результате у него собралось около полумиллиона рублей.

Но однажды его деятельностью заинтересовались органы, и ему пришлось стать на лыжи. В прямом и пере­носном смысле. По дороге на Большую землю его задер­жали и закрыли в СИЗО. Следователь усмотрел в его по­ведении что-то необычное и направил на судебно-меди­цинскую экспертизу. Местные эксперты не смогли установить диагноз, и Храпова направили в Москву в Ин­ститут общей и судебной психиатрии имени Сербского, который зеки называли сокращенно «серпы».

Шлихт часто беседовал с Гуру Вара Верой. Тот при­открыл ему дверь в страну под названием Йога. Гуру куль­тивировал ее новый вид, который назывался Ханса-йога. Себя он считал Ханса-воином. В его учении, кроме асан, медитаций, голоданий и очищений, укрепляющих душу и тело, входило изучение восточных единоборств, при­емы которых он знал в совершенстве.

В отличие от остальных, Гуру не «косил», то есть не симулировал душевное заболевание. Когда Шлихт начи­нал «подкашивать», он говорил:

— Полное вхождение в образ небезопасно. Не делай этого. Плыви по течению. Доверься своей судьбе. Необ­ходимо научиться оценивать последствия своих действий. Ошибочные действия вызывают необходимость возмез­дия. Чаще это происходит не сразу. Нас никто не пресле­дует за каждое наше прегрешение. И все-таки возмездие существует, потому что, совершив плохой поступок, ты создаешь нечто отрицательное, что так или иначе оказы­вается связанное с тобой. Это отрицательное может про­явиться сразу же в облике того, кто захочет тебе отомстить за былые обиды. Но, может быть, ты столкнешься с этим в будущем, совершив какую-нибудь ошибку по собствен­ной вине, станешь жертвой собственной недальновидно­сти. Не существует никакой кармической зависимости, которая учитывает наши проступки. Запись всех наших дел находится в нашем собственном разуме — нигде боль­ше. В этом и заключается ее разрушительная сила.

Шлихт отметил, что все сказанное им, может быть, и верно, но очень расплывчато и нерационально.

— Некоторые истины надо воспринимать мистичес­ким, а не рациональным путем,— ответил Гуру.— Для того, чтобы не совершать ошибок и быть в ладу с самим собой, нужно уподобиться трем символам.

Первый — это необработанный кусок дерева, к кото­рому не прикасалась ни рука человека, ни нож, ни топор. Этот кусок дерева не имеет ни размеров, ни формы. Это символ естественного состояния. Состояния, лишенного особенностей, забот и суетных мыслей.

Второй — это образ младенца, отождествляющийся с еще не запятнанной невинностью. Новорожденный не об­ладает какими-то отличиями, он не знает своего имени, не стремится ни к славе, ни к богатству. Ему неведомы понятия стыда, вины, страха или греха. Образ младенца является символом чистой безгрешности. Уподобляясь куску необработанного дерева, мы стремимся очистить себя от отметин, которые поставило на нас общество, принимая образ ребенка, мы вверяем себя Высшему Разуму и следуем за ним без колебаний, как ребенок на зов матери.

Третий символ — это вода. В трудную минуту прини­май образ воды — ведь ничто не может сравниться с ее мягкостью, которая при этом может разрушить самую твердую скалу. Если в воду попадает грязь, она оседает, а сверху все так же поблескивает чистая вода. Вода может источить камень, она затапливает города, она выдержи­вает вес громадных морских судов — все это без всяких усилий и знаний законов, управляющих обществом. Бла­годаря своей мягкости, вода может преодолеть любое препятствие. Вода всегда остается сама собой, и поэтому неизменно завершает начатое ею.