Дед встал столбом и задумался, возле носа у него защекотало.

— Возьми, — шептала, как липа в цвету, девица Кширова. — Или ты, может, не любишь шоколад?

Еник — ни звука.

— Ну как тебе не стыдно… Такой большой…

Шоколад! Ни с того ни с сего — и шоколад! Дед вспомнил ту стопку водки и слезу, странную слезу на ее щеке — сине-зеленую. Конечно же, просто так, за здорово живешь, она не подносила б ему выпивку!

— Янко, пошли! — скомандовал дед.

Девица Кширова изумленно вскочила, испуганная и растерянная.

— Извините… Я вот…

— Дорогая девушка, — сладко проворчал дед, — вы уж как-нибудь оставьте Янко в покое, хоть на нем не испытывайте свои чары… Будьте так добры, ладно?!

— Что вы… Уж не думаете ли вы?.. Я понятия не имела, что…

Девица Кширова растрогала бы, наверное, и прокурора. Но не деда.

— До свиданья!

Кширова резко повернулась, вырыв каблучком ямку в твердой земле. И понеслась, легкая, как зонтик одуванчика, и еще похожая на тюльпан, освещенный полуденным солнцем, когда дует ветерок настолько невесомый, что даже не ощущаешь его на лице.

— Дед… а дед… Можно я съем шоколад?

— Шоколад? — изумился дед. — Какой шоколад? Когда ж он у тебя оказался?

Еник пожал плечами и поднял на деда до того невинный взгляд, что дед беспомощно заморгал.

Олин поджидал их, сидя на ступеньках, грустный, с сокрушенным видом. Еник помчался к нему — только голова затряслась. Дед не поспел бы за ним, если б даже захотел, и проводил его взглядом сквозь пелену грустных раздумий, глядя, как малыши здороваются, касаясь потихоньку друг друга ладошками.

Подойдя поближе, дед услышал слова Еника:

— Ну что тебе крот, Ольда… Давай выкопаем себе могилки. Твоя будет здесь, а моя рядом, чтобы тебе не пришлось меня искать.

Дед сидел на кушетке у окна и читал газету. Очки балансировали у него на самом кончике носа. Читая газету, дед с упоением спорил со всем миром. Во-первых, он отстаивал точку зрения, что важные сообщения необходимо печатать крупным шрифтом. Скажем, объявления, но и не только объявления. Дед читал газету от корки до корки. Заявления государственных деятелей и письма читателей. С интересом размышлял о срыве поставок молока и ничуть не с меньшим интересом — о нефтяных пятнах в Атлантическом океане. Читатель газет, каких, должно быть, миллионы. Столько их, по-видимому, не было, потому что жить становилось все сложнее и сложнее. Люди ужасно поумнели, и в этом их несчастье. Школьник прикидывает, как в домашних условиях смастерить атомную бомбу, и не находит ничего лучшего, как похвастаться этим не кому-нибудь, а газетчикам. Всыпать бы этому умнику и дать в руки лопату. С фотографии во весь рот улыбаются два государственных деятеля, ни дать ни взять — родные братья, а назавтра с помощью телеспутника они поливают друг друга грязью. Возможно, их могла бы наставить на путь истинный однокомнатная квартирка в панельном доме, но вместо этого у них белые виллы и любовницы, ну и, само собой, всегда пожалуйста — газеты. Генеральный директор объясняет, почему у коленчатых валов совсем не те колена, какие надо, и объясняет это так здорово, что человечество, видимо, просто обязано со слезами на глазах выражать ему свою признательность. Читательница, вожделея любви, поверяет свою мечту газетам. Сегодня свадьба, кремация, завтра развод. Природного газа полно, и в то же время его не хватает. Продолжительность жизни увеличилась, но инфарктов прибавилось. А газеты всегда в центре событий. Читателей, помнящих сообщения с прошлой недели, ничтожно мало. А шрифт покрупнее намного дороже, что ли, черт вас побери?! Очки на дедовом носу балансировали, как балерина на пуантах.

Под окном раздались торопливые шаги, затем загремел ключ в замке. Проблемы мирового масштаба сразу потеряли жгучую актуальность — стоило свернуть газету и отложить ее в сторону на расстояние вытянутой руки. Дед резво вскочил, спрятал очки и газету в ящик стола и профессиональным движением схватил стоящую наготове щетку. Дед подметал, словно выискивал золото. Я и сам, как газета, подумал он, но не плакать же из-за этого. Не говоря уж о том, что все слезы израсходовал, пока был молодой и глупый.

В кухню ворвался Добеш, красный, как пасхальное яичко, которому оставалось только лопнуть. На щеках можно было обнаружить все известные и к тому же несколько еще не открытых оттенков красного цвета.

— Что ты ей сделал? — простонал он и загнанно перевел дух.

Если бы пришлось бежать на один дом дальше, наверняка его увезла бы «скорая». Красные щеки начали подергиваться синевой.

Дед угрюмо воззрился на сына. Он вообще не понимал, куда клонит сын, пока с ним чего-нибудь не случалось. Нельзя сказать, что Добеш выглядел хорошо, но не из-за этого дед выпрямился и оперся о щетку.

— Откуда ты взялся, черт возьми? — заворчал он недовольно.

— Что ты ей сделал? — простонал Добеш.

Дед вопросительно прищурил глаза, щетку прислонил к стене, а руки спрятал в карманы.

— Она прибежала ко мне вся зареванная… — Добеш говорил, словно проваливал экзамен на аттестат зрелости.

— А кто такая? — спросил дед. Он нарочно спросил, чтобы собственными ушами услышать, что сын его потерял голову. Ну почему все так упрямо повторяют одни и те же глупости, будто надеются открыть что-то новое, подумал дед. Когда-то он сам испытал подобное на собственной шкуре.

— Кто-кто… Она! — Глаза у Добеша были как осеннее небо, как сентябрьское небо на Вацлава, когда все показывает на снег, а потом вдруг начинает лить дождь. — Какой срам, — вздохнул он сокрушенно.

— Срам? — удивился дед.

— А ты скажешь — не срам? — Добеш по-боевому расставил ноги. Рыцарь может вымокнуть, но раскисать не имеет права. — Ты говорил с ней, как с какой-нибудь… И еще на улице! Как будто она…

Дед вынул руку из кармана, посмотрел на нее, будто в зеркало, а затем в хмурой сосредоточенности — на своего сына, словно на глазах деда распутывался сложный арифметический пример. До чего ж ему хотелось как следует влепить сыну! Ох, как бы кстати ему была хорошая, увесистая затрещина! Только дед совершенно не чувствовал злости, скорее сочувствие, но не злость. А что ж это за комбинация — сочувствие и затрещина?

— Срам, говоришь? — Дед не ждал ответа. Он сам себе кивнул с таким видом, словно выслушивал выговор перед строем. — Сраму не оберешься тогда, когда я перед ней надаю тебе по личику. Не нравится тебе здесь — собирай манатки и катись за счастьем в другое место. Я тебе не советчик, но и мешать не стану. Но быть сразу и тут и там… Это подлость.

Они даже не заметили, как пришла Марта. Ее железнодорожная форма потеряла новизну, на ней появились складки, а под глазами у Марты — тени. Со вздохом заметного облегчения она поставила служебную сумку и сумку, набитую покупками.

— Уж не деретесь ли вы? — спросила она как могла беззаботней, и веселость ее скрипнула песком на зубах.

Добеш оглянулся, испуганно вздрогнув.

— Что у вас? — Марта, придерживая стул, медленно села, словно не надеялась на его прочность. — Ты почему не на работе?

— Сейчас иду, — пролепетал Добеш, взглянув на деда, как на неуступчивого ростовщика. — Надо было кое-что… Кое-какие дела.

Тут только Марта заметила покупки, сделанные дедом и аккуратно сложенные на столе. Лицо ее приняло такое плаксивое выражение, словно она увидела обгоревшие останки своего дома. Нагнувшись к сумке, она дернула молнию и стала вынимать и выкладывать на стол рогалики, морковь, масло, молоко и вообще все, что уже лежало на столе, словно они с дедом сговорились.

— Дедуля, вы же знали, что сегодня я сама собиралась сходить в магазин, — прошептала она рыдающим голосом.

Деду показалось, что на него несется поезд. И как нарочно, в эту самую минуту раздался гудок локомотива на станции. Голос его был такой же приятный, как у разозлившейся цесарки.

Еника слышно было, наверное, на берегу Палавы. Просто удивительно, до чего голосисто умел мальчишка реветь при желании. Помнится, в день приезда Марты из родильного дома, когда все семейство в необъяснимом экстазе толкалось около него, Еник упорно и с удовольствием демонстрировал возможности своих голосовых связок и емкость легких. Был он не больше рукавицы, но голос его звучал громче церковного колокола. Дед сразу определил, что внука ждет военное поприще, с таким голосиной-то! И тут же высказал свое мнение вслух, хотя, конечно, не думал об этом всерьез. Чего только не скажешь в минуту, когда на кухонном столе в одеяльце лежит совершенно новый человечек, сучит ножками и орет что есть сил, а над ним склоняется вся семья, спаянная удивительной солидарностью, столь же редкостной, как и эта минута первого внимательного и горделивого знакомства, — солидарностью, которая нечасто проявляется в жизни, главным образом тогда, когда бывает или очень хорошо, или очень уж плохо.