Марта со смелом возразила деду, что предпочла бы увидеть его членом какого-нибудь серьезного музыкального ансамбля, скажем хора моравских учителей, а бабушка покрикивала на всех, требуя немедленно успокоить ребенка, не то с ним стрясется что-нибудь, а потом поздно будет винить себя. Бабушка понимала, какой хрупкий сосуд — человеческое существо и что цветы на лугу обойдутся без этого хрупкого сосуда, а вот сосуд без цветов — едва ли.

Дед проворно сбежал вниз по лестнице. Первый его взгляд был на стол: две груды покупок, по-прежнему аккуратно сложенные, все еще красовались на столе, как выставка конфискованной контрабанды. И пролежат еще сто лет, если кто-нибудь не выкинет их в окно. Марта умела быть упрямой, как коза.

— Что ты опять ему сделала? — крикнул дед.

Марта, оторопев, округлила глаза, но тут же гневно метнула молнии.

— Дедушка, дедушка, — отчаянно всхлипывал Еник, и прерывистые рыдания сотрясали его, как порывы ветра сотрясают флагшток. Щеки его были мокрые, волосы надо лбом вспотели, из стиснутых кулачков вытекала шоколадная жижа.

— Удивляюсь тебе… — Дед в недоумении покачал головой и с сожалением поглядел на Марту. — И тебе его не жалко?

У Марты заострился нос. Одному богу известно, как ей удавалось делать это в приливах злости.

— А я уже и удивляться разучилась, — с надрывом произнесла она. — Всему! — И посмотрела на стол.

У деда запылали щеки от прихлынувшей крови.

— Ну что такого страшного случилось, скажи на милость?!

— У Олина день рождения, а вы обещали, что у меня тоже будет, — вперемешку со всхлипами прорыдал Еник, — а вы мне… обещали, что у… меня… тоже… будет…

Дед задергал носом так, что раздался треск. Наибольшая хитрость детей заключается как раз в их бесхитростности.

— Ну конечно же, детка, у тебя будет день рождения, золотой ты мой… Съездим в город, купим тебе лошадку…

— А я хочу, чтоб у меня сейчас было рождение, — выпалил Еник деду, и надежда осушила его глаза.

Дед повернулся к Марте, но, натолкнувшись на ее взгляд, в котором сверкали искорки торжества, сразу понял, что бессмысленно искать у нее поддержки. В конце концов, ведь и он не пришел ей на помощь.

— Радоваться будущему дню рождения — самое приятное, — сказал он Енику, будто сообщая номера в лотерее с невесть каким выигрышем.

— Но у Олина уже был… — Еник набирал воздух для дальнейшего воспроизведения слез.

— Потому что он маленький, — находчиво перебил его дед. — Сначала празднуют рождение самые маленькие, а потом те, что побольше. У меня вот день рождения будет только зимой.

Еник испытующе посмотрел на деда промытыми глазами:

— Олин меньше меня?

Он раскрыл один из кулачков и принялся вылизывать растаявшую шоколадную конфету.

— Это он подарил тебе конфету? — проводил дед обходной маневр, потому что Олин был на целых полголовы выше Еника. — Так вот знай, что у тебя будет кой-чего получше.

— А что? — Еник изображал равнодушие так же неумело, как и не начавший еще бриться юнец изображает пылкие чувства. — Лошадку, а что еще?

Дед с загадочным видом потер лицо:

— Это тайна.

— Я хочу меч, и кораблик, и водолазные очки, и бассейн, и домик в саду, и попугая, и собаку, и цветной телевизор… — Еник задумался.

Марта невесело усмехнулась:

— Не так уж мало…

Еник снова закрыл лицо ладонью.

— Но больше всего я хотел бы вина.

Дед и Марта ахнули в один голос. Еник продолжал сохранять серьезный вид, какой он умел сохранять, когда приходил к выводу, что никто из взрослых все равно не поймет его.

— Мне пора, я пошел, — сообщил он и вышел.

— О чем это он? — робко произнесла Марта.

Дед опомнился первый.

— Ты же слышала, — гордо ответил он. — Из парня выйдет толк. Попомни мои слова.

— Вы его только балуете, — вздохнула Марта.

— Я?! — поразился дед.

— Водите его в трактир, талдычите про виноград…

— Я, значит, плохой?

Дед настороженно повернулся к Марте, словно хотел услышать, как прорастает семечко.

— Выйдет из него ваш сын! — выкрикнула Марта побелевшими губами.

Дед вытаращил глаза. Он глубоко и громко втянул воздух, приготовясь к защите себя и своего рода. Однако не произнес ни слова, только яростно махнул рукой.

Марта сообразила, что малость перебрала. Но не в ее привычках было спешить с извинениями.

— И все делаете мне назло! — Она разгребла покупки на столе. — Разве не повторила я вам десять раз, что иду в магазин сама?!

Дед горько усмехнулся. Он знал невестку настолько, чтобы понять, что на него кричит не Марта, а одна из множества женщин, дремлющих в любой из дочерей Евы, которые и делают их именно такими, какие они есть.

— И еще я прибрал весь дом… Это я говорю не для похвальбы, а чтоб ты не начала убираться заново.

Дед оказался прав. Марта вдруг сразу расплакалась.

— Вы бы наверняка ничего этого не делали, если б не знали, что устраивает мне ваш сын, — зарыдала она так же горько, как только что рыдал Еник.

Дед передернулся, словно его толкнули под холодный водосток. Он отступил к дверям и в ужасе, но как бы отстраняясь, пробормотал:

— Да что ты такое городишь, господи… Да ведь… Ты что, подозреваешь и меня?

Марта громко плакала, подвывая и пряча лицо в согнутой на столе руке, плакала и никого, кроме себя самой, не слышала.

Дед уставился на стопку рома перед собой и прогудел, словно молитву:

— Господи, хоть бы мне не сделалось плохо в поезде.

Быстрое движение всегда вызывало у него неприятные ощущения, они сосредоточивались в области желудка, который надувался, как футбольный мяч. Одинаково плохо было ему и в машине, и в поезде — едва в глазах начиналось мелькание. С грехом пополам он еще отваживался ездить на велосипеде, да и то с горки приходилось притормаживать.

Опрокинув в себя решительным жестом эликсир, он зажмурил глаза и проследил за его благодатным действием. Дед и Еник были празднично разодеты. Дед облачился во все черное, от ботинок до шляпы, и в тугом вороте рубашки чувствовал себя как заяц в силках. На Енике была белая кепочка с козырьком, красная футболочка и длинные белые брюки, со складкой будто бритва.

А кондитерша выглядела все так же, не менялась, как и статуя посреди площади.

— Я не против, — согласилась она и последовала дедову примеру. Но по причине нежной конституции, которая вопреки обманчивой внешности все же, несомненно, генетически была в ней закодирована, глотка ее оставалась недостаточно развитой, посему стопку она опрокинула в два приема и удовлетворенно перевела дух, когда ей удалось сделать это не поперхнувшись.

— Войди и не навреди.

Марта, безусловно, была права, считая, что подобные зрелища — не самый лучший воспитательный пример. Хотя кто знает — может, мы недооцениваем влияние отпугивающих примеров? С другой стороны, трудно сказать, что маленького человечка отпугивает, а что, наоборот, привлекает. Еник разглядывал деда и продавщицу с одинаковым восторженным интересом, точно так же, как совсем недавно — ворон и лошадь на картофельном поле. Он сидел за столом и расправлялся с пирожным. Стул напротив был пуст.

— Альбинка стала редко заходить, — объяснила кондитерша. Голос ее был тосклив, как вечерняя улица, когда дождливым вечером на ней вдруг разом вспыхивают фонари и все равно не разгоняют темноту, будь их даже во сто крат больше. Пока Броускова просиживала здесь целыми днями, продавщица никогда не называла ее по имени. Утраты мы всегда обнаруживаем с осторожной стыдливостью. — Нарочно… Чтобы к ним, к Крагулику не могла… — Продавщица перевела взгляд на Еника, затем снова на деда, прикрыла рот ладонью, после чего шепнула: — Пепичка.

Но ровным счетом ничего не произошло. У туч не выросли крылья, и солнце не упало в пруд. Дед угрюмо кивнул.

Еник доел пирожное и понес тарелочку на прилавок, по дороге подбирая пальцем сладкие крошки и слизывая капельки сливок. Его не покидало опасение, что они опоздают на поезд.