И француза несет и сносит, и он всего лишь щепка, а Женщина — волна, но щепок много разных, и на его месте могла бы быть другая какая-нибудь щепка, и его почти не слышно из-за шума воды, только обрывки фраз долетают — когда мой отец жил в ашраме Раджнеша… vachement bon4..[18] мой друг тоже физик, но он падок на шлюх… и это так ужасно, как много русских проституток в Европе… я встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь… а вот это фотографии Исландии… vieux con[19]… ты должна понимать, что это у нас не просто так, а серьезно… как жаль, что ты заболела и не проводишь меня… я позвоню… я тебя…

А она не заболела. Она наврала. Но есть вранье, и есть ложь. И лгать стоит только сильному противнику, и тогда ложь — Событие. Можно солгать — и умереть. Или убить. А от вранья в тебе ничего не меняется. Ни убывает, ни прибывает. Но как объяснить французу, что все дело — в снах. Что первый сон приснился Женщине накануне того дня, когда они не встретились. Она едет с Мужчиной на машине. Он очень зол. Она никогда не видела его таким. Они молчат. Вокруг темно, видно только дорогу в свете фар, но темнота не просто черная, а антрацитовая, с фиолетово-красными и оранжевыми тенями, и живая. Вдруг он резко тормозит у обочины и замирает неподвижно, глядя прямо перед собой. И это длится бесконечно, невыносимо, невозможно долго. И Женщина понимает во сне, что это сон, и если он сейчас не заговорит, не посмотрит на нее, она расплющится и задохнется от его злости, и уже не проснется. И ее все сильнее вдавливает в сидение и парализует, и откуда-то сверху на капот прыгает черная кошка, и делает сальто-мортале, и пялится желтыми зрачками сквозь лобовое стекло. И воздух становится ватным и рыхлым. И кажется, что все звуки умерли. Не слышно даже, как работает мотор. И вдруг Мужчина произносит, по-прежнему глядя в никуда, не двигаясь, медленно и тяжело, не открывая рта, а как будто его слова материализуются и перетекают из него в Женщину: «Ты будешь только со мной. Больше ни с кем. Никогда». И кошка на капоте бесстыдно задирает хвост и выгибается, демонстрируя свою задницу. Ну могла ли Женщина после этого не переспать с французом? А второй сон приснился ей за три дня до отъезда француза. Она опять едет с Мужчиной на машине. И сначала они едут по городу, и она понимает, что это Москва. Не узнает улицы или дома, а именно понимает. И Мужчина улыбается ей и гладит ее по голове. И дорога становится грунтовой, уходит в переулок между двумя кирпичными домами, и дома сначала нормальные, с окнами, балконами, но как-то незаметно перерастают в скалы, образуя узкий каньон. Машина едет какое-то время по этому каньону и вдруг выезжает на берег не то моря, не то океана. И здесь уже нет осени, а есть песок, и солнце, и вода, правда, все это немного утрировано, слишком красиво, но не вызывает никакой тревоги, а приглашает людей присоединиться к этому совершенству. И Женщина спрашивает Мужчину, что это за место, и он отвечает ей, что это Московское море, но о нем почти никто не знает, и дорога к нему появляется очень редко. Им очень повезло. И Женщина вдруг ощущает такой огромный прилив нежности, что у нее кружится голова и она теряет сознание, и когда она просыпается, она больше ничего не помнит, но нежность все еще разлита в ней, и она смотрит на француза с изумлением и досадой и не может сообразить, откуда он взялся. И она одевается и уходит. И знает, что больше не увидит его…

Но как объяснить священнику, что это — не грех? Что нет формального перечня грехов. Что грех — это несовпадение твоей воли с волей Божьей, но где критерий — совпало или не совпало? Что клан сильнее человека и он заглушает волю Божию своей волей. И чтобы вырваться, выпутаться, измениться — нужно все время выпихивать себя в какие угодно другие ситуации — чтобы вырастить внутри себя качества, неподконтрольные клану, и задавить его волю какой-то другой, ему недоступной, неподвластной и непонятной. Нужно уезжать, бросать вещи в сумку и ехать, куда позовут, «..в то время, как кочевники населяют гладкое пространство, метки которого постоянно смещаются вместе с трассой, пространство оседлых народов расчерчено стенами, границами и дорогами. Пространство кочевников — это пространство скорее тактильное, чем визуальное, в противоположность расчлененному пространству Евклида, его нельзя наблюдать извне, скорее оно напоминает звуковую или цветовую гамму…», самый вкусный кофе в кафе на вокзалах и в аэропортах. Нужно говорить на французском, английском, каком угодно — но другом языке, с другими структурами, нужно вступать в «тесные контакты третьего рода» с иноплеменными аборигенами, нужно ходить на буддийские и суфийские медитации. И — не думать хотя бы иногда. И — не понимать, что происходит. И — не оценивать. Но надо ли объяснять? Священник тоже принадлежит клану. Не самому плохому, правда. И его клан вполне устраивает. Ему с кланом надежнее.

И тогда Женщина уедет. — Давай уедем? — Да ты что, я же тебя больше двух дней не выдержу. — Ну что ж, это твои проблемы. Я уезжаю. — А куда ты хочешь уехать? — А какая разница? Я больше, чем на два дня уеду. — Она одна уедет. Вернее, не совсем одна, а как бы, но это не в счет. В Париж уедет, или в Коктебель. Одно и то же. И там, и там — бардак. «Тапира ничем, кроме клубники, не кормить». — «П…ец молотый — 50 тыс. купонов, п…ец горошком — 40 тыс. купонов». — «Сколько стоит портрет? — 500 франков. — А для студентки? — 200 франков. — А для русской? — Русскую студентку он готов рисовать совершенно бесплатно. Chez lui.[20] — Э, нет, monsieur, это будет стоить вам не меньше пятисот франков». — «П…да проявляющаяся — 350 тыс. купонов, п…да гигиеническая — 280 тыс. купонов, п…да розовая — 370 тыс. купонов». — «Если панды нету дома, значит он гуляет в саду». — «Где проходит граница между Планерским и Коктебелем?» — «Евреи — это что-то отдельное». — И она будет снимать комнату за два доллара в сутки у хозяйки-алкоголички. — А где у Вас тут душ? — Че? — Или жить в шестикомнатной квартире за две тысячи долларов в месяц. — Что бы ты хотела посетить в Париже? — Булонский лес, Сен-Дени и зоопарк. — Oh, mon Dieu[21]… И будет просыпаться по утрам из-за крика детей в mаternele[22] по соседству или из-за разговора во дворе: «Да вы не волнуйтесь, просто ваше уголовное дело передано в прокуратуру Феодосии». (Oh, mon Dieu.) И она будет ловить мидий, чтобы варить плов с п…цем горошком, или ее будет ловить мама подруги, чтобы накормить наконец невыносимым французским обедом из шести блюд. — Elle ne mange pas beaucoup. — Oui, je ne bouffe pas comme vous.[23] — Хозяйка-алкоголичка ходит в белых трусах и мужской майке на бретельках. В особо торжественных случаях красит губы фиолетовой помадой. Когда идет на базар, одевает сабо. Утром, опохмеляясь самогоном, жалуется соседу: — Девки, суки, совсем охуели. Ходят на пляже без лифчиков. — Точно, бляди. Не подступишься, — кивает головой сосед и заваливается в кусты, не удержав равновесия. Хозяйка закуривает папиросу «Ялта» и погружается в медитацию. — Французский папа часами сидит в кресле и смотрит в одну точку. Его глаза стекленеют, и он превращается в робота, ожидающего подзарядки. Б Париже он ориентируется с трудом, привыкнув ездить на машине одним и тем же маршрутом, шарахается от клошаров, боится карманников, но настойчиво предлагает свои услуги в качестве провожатого. Приходится теряться. — О, простите, Лувр так велик. Я, наверное, ждала Вас у другого выхода. Mille pardons.[24] — Женщина будет брать из холодильника хозяйки-алкоголички помидоры, но жильцов много, а холодильник — один, и есть всегда хочется только ночью, и не только ей, но и всем остальным жильцам, хранящим свои помидоры, огурцы и персики в хозяйском холодильнике, а пакеты все время путаются. — Вы не видели мои огурцы? — А как они у вас выглядели? — Вы что, издеваетесь? — Возьмите груш! — А это чьи груши? — Эй, груши чьи? Ничьи. Берите. — А это