«Повествование о Великом походе в страну Эльдорадо» - было написано посередине дощечки. А чуть ниже мелкими буквами сообщалось: «Правдивое изложение событий, сделанное бывшим испанским идальго Бласом де Мединой в назидание потомкам, дабы они не повторили ужасных ошибок, коих не смог избежать смиренный автор этих строк. Писано в году 1561-м от рождества Христов а».

- Ого! - восторженно воскликнул Нильсен. - Шутка ли: четыреста четыре года лежали! Интересно, что это за чернила, которыми он писал? Возможно, это сок…

- Да читай же ты! - сердито перебил его Генри. - Пока пограничники не отобрали - читай!..

- Что ж, слушай…

Неясные, сумбурные сны внезапно отпрянули. Я почувствовал, что просыпаюсь и что голова моя раскалывается от тупой ноющей боли в висках. Задыхаясь, я привстал на локтях и сразу же ощутил, как побежали по лицу, по рукам, по спине тысячи быстрых струек горячего пота. Мне не хватало воздуха в этой тесной каменной коробке, накалившейся за день под немилосердными лучами солнца. Мне казалось, что еще немного, и я потеряю сознание, задохнусь, умру.

Поспешно, кое-как одевшись, я неверными шагами пересек комнату, нащупал дверь и вышел во двор.

Было далеко за полночь, и черное небо, унизанное звездами, чуть посерело и уже не казалось таким бархатным, каким оно по ночам бывает здесь, в Индиях 1. Живительной прохладой веяло с невидимых гор, и я полной грудью вдыхал свежий воздух, упоительный после духоты вонючей комнатки, в которой я задыхался всю эту долгую ночь. Я знал, что скоро, через несколько часов, солнце опять обрушит на землю свои палящие лучи, что недолго смогу наслаждаться предутренней прохладой, но мне не хотелось думать о знойном и тоскливо длинном дне, который наступит и, наверное, опять не принесет мне ничего, кроме напрасных ожиданий и бесплодной надежды.

Слава богу, теперь я здоров. Почти здоров, но скоро буду совсем крепок, и тогда, быть может, кончится мое заточение, и я снова смогу чувствовать себя способным совершить нечто большее, чем то, что успел сделать за свои семнадцать лет. Вот уже около двух недель, как я встал с постели, и каждый день щедро прибавляет мне сил, наполняет меня радостным ощущением возвращения к жизни.

Хвала святому Яго! Это его милосердие удержало костлявую руку смерти, уже занесшей было косу над моей головой. Проклятая индейская лихорадка, терзавшая меня два долгих месяца, не смогла пересилить мое страстное желание жить. Жить, чтобы хотя бы краем глаза увидеть то, о чем так жарко мечталось в пыльном Медина-дель-Кампо, родном моем городишке, оставшемся где-то там, далеко-далеко за морем, в благородной и бедной Кастилии.

Я стоял, прислонясь спиной к теплой стенке, и мои глаза мало-помалу привыкали к редеющей темноте уходящей ночи и уже стали различать знакомые силуэты коновязи, сараев, колодца… Постылый двор, как надоел ты мне, как опротивело все, что связано с тобой и твоим хозяином! Хотя, быть может, не проклинать, а молиться мне следовало бы на колченогого кабатчика, который милостиво приютил умирающего безвестного юнца.

Впрочем, Родриго Перес не остался в накладе, проявив заботу обо мне. Двести песо 2 и шитый золотом камзол пополнили его имущество, об истинных размерах которого не догадывается даже его жена, донья Исабель. Только конь, шпага да жалкая горстка монет, каким-то чудом не украденных постояльцами, остались еще при мне. И кто знает, продержусь ли я на эти крохи до прибытия замечательного человека, о котором я столько слышал и которого так страстно жду? Что будет, если сеньор Орельяна задержится еще на несколько месяцев или - великий боже! - откажется от своего намерения найти и покорить таинственную страну Корицы? Неужели придется мне тогда, как жалкому и безродному оборванцу, взять в руки толстую плеть надсмотрщика и стать орудием корыстолюбивого Родриго, его смиренным слугой? Мечтая об Индиях, я видел себя отважным рыцарем-христианином, покорителем язычников, мечом добывающим славу Кастилии и Леону. Как же смириться мне теперь с мыслью, что не с раскрашенным жестоким дикарем, а с жалким индейцем рабом придется теперь иметь дело отважному идальго 3, что не мечом и боевым кличем, а плетью и понуканием вооружится он, попав в страну своих грез, в суровый и древний город Кито…

Я даже застонал, представив на миг, какая участь будет уготована мне, если Франсиско де Орельяна раздумает покинуть Сантьяго-де-Гуякиль и не прибудет в Кито. Мой стон, негромкий, но явственный в предутренней тишине, разбудил собак, спавших в глинобитном сарайчике в нескольких шагах от меня. Послышалось глухое ворчанье, затем тявканье щенят - и снова все смолкло. Огромные псы, которых растил Родриго, видимо, почуяли присутствие белого человека и потому не подняли тревоги: свирепых псов Перес держал для охоты на индейцев. О том, как тренирует Родриго своих собак, мне с ухмылкой рассказывал надсмотрщик Гутиерес, и, признаться, даже косно язычный его рассказ заставил меня содрогнуться. Я ненавижу людей, жестоких к беззащитным и слабым. Пусть даже к индейцам.

Мне не хотелось нарушать тишины, и потому, неслышно ступая, я отошел подальше от хозяйской псарни и остановился на середине двора. Вглядываясь в темноту, я тщетно старался увидеть размытые очертания горных куполов, со всех сторон охраняющих сонный Кито.

Горы Индий! Я так и не смог познакомиться с ними как следует: в лихорадочном полубреду, терзаемый болезнью, я не смотрел на них, когда караван тащился через хребты по дороге от Сантьяго до Кито. Только первые дни пути остались в моей памяти - о том, как очутился я на жесткой постели в доме Родриго, я узнал много дней спустя, после окончания перехода.

Родриго рассказал мне, как мало надежд на мое выздоровление питали все, кто видел меня в ту пору: тропическая лихорадка унесла здесь не одну сотню могучих и закаленных людей. Трудно было надеяться, что выживет отощавший и обессилевший молодой идальго, так недавно покинувший берега Испании и совсем не привыкший к жестокому индейскому климату.

А потом, когда болезнь уже, казалось, била отбой, когда я впервые смог пошевелить пересохшими губами и задать Родриго вопрос о своем дяде, новость, которую я узнал от него, чуть было снова не отправила меня в могилу. Пряча глаза, Родриго хмуро сообщил, что доблестный Кристобаль де Сеговия, мой двоюродный дядя, под знаменем губернатора сеньора Гонсало Писарро отправился в составе большого войска на поиски таинственной земли Корицы. Они вышли в поход за два дня до моего прибытия в Кито, и, не подкарауль меня болезнь, быть может, я и успел бы тогда догнать отряд благородного Гонсало.

Для меня эта весть была страшным ударом: дядя был единственным человеком, на которого можно было рассчитывать в этой чужой стране. Сотни лиг преодолел я морем и сушей, пробираясь из Гаваны в Кито, чтобы опереться на его крепкую руку и вместе покорять неведомые страны, полные тайн, сокровищ и чудес. И вот рухнули надежды, опрокинулись планы - с уходом войска сеньора Писарро Кито превратился в скучный городок, где теперь нечего было делать…

Несколько дней я не мог ничего есть, и добрая сеньора Перес насильно вливала мне в рот жирное целебное варево, которое готовила специально для меня. Я начал слабеть, упал духом, тоска лишила меня всех желаний и стремлений, сделав безразличным ко всему. И только известие о возможном приходе капитана Франсиско де Орельяны, который должен был идти на поиски страны Корицы вместе с Писарро, придало мне новые силы. Даже маленькая надежда иногда сильнее большого горя: так было и со мной.