— Сначала в крепости клад искали… ну так, для забавы. Потом Василид про монастырские ценности рассказал — стали к обители приглядываться. А когда про декрет узнали, то поняли, что дело нешуточное. Так и случилось… А что вы теперь будете делать?

— Экспедицию в горы снарядим из представителей ПОМГОЛа, охрану дадим. Так ведь? — спросил он, обернувшись к чекисту.

— Конечно, не медля.

На прощание Лоуа сказал:

— Твоей удаче можно позавидовать, если забыть, во что она тебе обошлась. Выздоравливай. Только вот что: обо всем, что случилось, прошу помалкивать, иначе можешь делу повредить.

Они пожали Феде руку и вышли.

Этот визит наполнил его гордостью. Но вот он вспомнил о послушнике, и сердце у него снова заныло. Прошло еще томительных полчаса, как за дверью послышался топот и в комнату влетел Аджин. Вид у него был ликующий.

— Нашелся! — еще с порога крикнул он. — Живой. Только худой, как щепка, и ненормальный немного: не хотел идти и плакал. А чего плачет — сам не знает.

— Где он сейчас?

— Здесь, его доктор смотрит.

— Что с ним случилось?

— Не знаю, доктор меня прогнал.

Вошел Иван Егорович:

— Крутую же вы кашу заварили. Дай бог расхлебать. Ну да ладно, главное — жив ваш друг. Теперь давай так условимся, — сказал он, обращаясь к сыну, — у меня сейчас дел невпроворот, я вечером зайду, со мной до дома доберешься. Там за тобой хозяйка присмотрит. Мест в больнице не хватает.

— Мне бы с Василидом поговорить…

— Ему пока не до бесед. А через день-два встанешь на ноги, навестишь его.

Оставшись один, Федя стал перебирать новости, которые сообщил ему Аджин. Разгромили белогвардейцев, что в горах прятались и готовились к мятежу. Вот здорово!

Федя не подумал, что в разгроме мятежников есть и его доля участия, — ведь это он сообщил в ревком о световой сигнализации монахов, и Эшба со своими помощниками, наблюдая за этими сигналами, своевременно узнали о готовящемся контрреволюционном заговоре.

Вечером Иван Егорович зашел за сыном. Облачившись в принесенную им одежду, Федя подивился своей худобе — все висело на нем, как с чужого плеча.

Тинат ждала их к ужину. На радостях она расплакалась.

— Как я соскучилась, пусть я умру! — сказала она.

Последующие дни Федя был под ее надзором. Впрочем, большой необходимости в этом не было, так как возле мальчика, согласно ачапчара[61], почти все время находился Тагуа. Он приходил в начищенных до блеска сапогах, с туго закрученными усами.

И Федя вспомнил, как «вручил» Тинат медвежью шкуру.

…Шкура была хоть куда: черная густая шерсть мягче любого ковра, голова выделана как настоящая — с красной оскаленной пастью и стеклянными глазами.

Федя выждал, когда Тинат ушла в свою комнату на послеобеденный отдых, и спустя некоторое время заглянул в дверь. Убедившись, что Тинат спит, он на цыпочках приблизился к ней и бесшумно расстелил шкуру возле тахты. Он был уверен, что таинственное появление шкуры произведет на суеверную хозяйку должное впечатление.

Ко времени обычного пробуждения Тинат Федя занял наблюдательный пост в саду за деревом.

Прошло несколько минут, потом с полчаса. В доме стояла тишина, дверь не распахивалась, Тинат не выбегала на галерею с воздетыми руками, с воплями и причитаниями.

Призывая хозяйку, в стойле замычала буйволица, ей откликнулись козы в козлятнике. Федя забеспокоился: уж не перемудрил ли он? В конце концов, тревога заставила его подняться на галерею и приоткрыть дверь. Тинат сидела на тахте и гладила лежащую на ее коленях страшную медвежью голову.

Этого Федя никак не мог предположить. Он хотел тихо улизнуть, но Тинат увидела его. Оба смутились.

— Я… там скотина ревет, — пробормотал Федя. Она сухо спросила:

— Зачем ты принес это?

Федя пожал плечами:

— Почему я?

— А что, она сама пришла?

— Может быть, это Рыжий монах принес? — с невинным видом спросил Федя.

— Унан! Усы скоро вырастут, а глупым остаешься!

— Вы же сами говорили… — пробормотал Федя.

— Говорила, чтобы напугать, чтобы ты в горы не ходил. Я, дорогой, даже в бога не верю, скоро учительницей буду работать — твой папа звал. Так кто тебе шкуру дал?

— Это охотник Тагуа просил вам передать.

— Так я и знала! — воскликнула хозяйка.

Вслед за тем она надела чусты[62] и, не сказав больше ни слова, спустилась во двор. Вид у нее был очень возбужденный. Вечером она решительно сказала Феде:

— Возьми шкуру и отнеси назад. Вот и весь ответ.

— Разве она вам не нравится?

— Мне не нравится охотник, — отрезала Тинат. Она яростно скоблила обеденный стол и не поднимала глаз.

— Все говорят, что он очень хороший охотник.

— Охотник-то охотник, да бродяга порядочный. От дома совсем отвык.

— Вот и приучите его к своему дому, — брякнул Федя.

— Что-о? — воскликнула Тинат. — Пусть хоть совсем в город не приходит, мое какое дело… Зачем ты все это мне говоришь, нан?

— Я так… к слову пришлось.

— Не говори больше, иди гулять.

Он спустился на Приморскую улицу, так и не решив, стоит ли ему повидать Тагуа. Но тот, как будто нарочно, ждал его под навесом духана. Они пошли вместе вдоль моря.

— В общем, так… Шкура ей очень понравилась, — неожиданно для себя сказал Федя, — она застелила ею тахту.

Тагуа кашлянул.

— Добро тебе видеть! А что еще она говорила?

— Велела передать спасибо. Приглашает вас в гости.

— Ты думаешь, я могу прийти?

— Еще бы! Хоть сегодня.

Тагуа взглянул на него с сомнением, но ничего не сказал. Они договорились встретиться завтра, чтобы вместе отправиться к Тинат. Весь следующий день Феде было не по себе, он с беспокойством ждал вечера.

Они встретились у духана. Тагуа был чисто выбрит и одет в новую, бордового цвета черкеску.

Все дальнейшее сложилось не так уж плохо. Тинат поздоровалась с гостем, хотя и без большой сердечности. Все же из страха перед разоблачением Федя предпочел вначале провести охотника в свою комнату — показать, как они с отцом устроились.

Вернулся с работы Иван Егорович. От сына он не однажды слышал об охотнике и дружески приветствовал его. Вскоре между ними завязалась оживленная беседа: уж кто-кто, а Иван Егорович умел ладить с людьми.

Пришло время ужина. При виде стола, уставленного закусками, он воскликнул:

— Ого, у нас сегодня настоящее пиршество!

Между мужчинами весь вечер шел оживленный разговор. Но Тинат вела себя странно: отказалась ужинать вместе со всеми, почти все время пропадала на кухне, на стол подавала с каменным лицом, на Тагуа не глядела вовсе.

Поздно вечером Федя вышел за калитку проводить охотника.

— Я же говорил — все будет здорово! — храбро сказал он. Но Тагуа поглядел на него недоверчиво:

— А не морочишь ли ты мне голову, дадраа? Почему она молчит, на меня не смотрит?

— Стесняется — понятное дело. Вы приходите почаще, пусть она освоится, привыкнет…

Он убеждал охотника, что холодность хозяйки — одна видимость. И Тагуа сдался. За первым визитом последовали второй и третий. Федя считал, что сильно продвинулся в своей добродетельной миссии.

…И вот Тагуа снова в доме Тинат. Ясно было, что ачапчара уже ни к чему — Федя выздоровел, дома его удерживала лишь небольшая слабость. Но обычай есть обычай.

В первый раз он пришел с подстреленной козой. Тинат вынуждена была принять этот дар, так как аппетит у выздоравливающего был как у голодного волчонка, и скудного ревкомовского пайка явно не хватало для восстановления его сил.

Произошло ли объяснение, Федя не знал, но в поведении хозяйки явно наступила перемена: она не избегала Тагуа, все чаще перекидывалась с ним словом и благожелательно улыбалась. А когда Тагуа снова собрался на охоту, Тинат напутствовала его традиционным: «Да ждет тебя дичь, смерть которой настала!»