— Ну, скажу я вам! Что, у вас глаз нет? Да куда же это годится? Стоит мне высунуться, сейчас же начинают вытряхивать скатерть!

Наверху, между корзинкой зелени и клеткой с дроздом, показалось болезненное, морщинистое лицо.

— Извините, Нунция… Мне совсем ни к чему… Не сообразила сразу. Мальчишки позавтракали, ну я и решила выбросить крошки воробьям.

— И попали мне на голову! А я должна каждый раз расплетать пучок и выбирать крошки. Что вы, на самом деле, думаете, у меня времени девать некуда?

— Ну поймите же, — возражал сверху скрипучий голос, — поймите, что мне совсем ни к чему было смотреть вниз.

— Так сметайте свои крошки на пол, или пусть кто-нибудь другой вытряхивает, которому «к чему»!

— Сколько разговоров из-за хлебных крошек! — вмешался нежный молодой голосок. — Вот испачкали бы вам что-нибудь, тогда еще куда ни шло, а то хлеб! Крошки для воробьев. Скажите уж лучше, что вы не с той ноги встали, вот и придираетесь.

Вслед за этой тирадой в окне показалось веселое лицо Йоле, свежей, цветущей женщины, которая решительно оттолкнула слишком робкую золовку, ошеломленную внезапным нападением прачки.

— Ну и пусть, — парировала Нунция, — и пусть, но, если хотите знать, у меня в волосах воробьи не водятся.

— И слава богу! Пусть там водится что угодно.

— Кха, кха! — закашлял пенсионер.

— Добрый день, маэстро! — тотчас же крикнула Йоле и улыбнулась.

— Здравствуйте, — словно эхо буркнула Нунция.

— О женщины, женщины! — укоризненно проворчал старик. — Вечно-то они ссорятся!

Одна сторона лица у него была уже выбрита, а другую еще скрывали густые хлопья мыльной пецы.

— Наша Нерина, — продолжал учитель своим слабым, надтреснутым голосом, потерянным за долгие годы, проведенные в школе у классной доски, где он изо дня в день глотал меловую пыль, — наша Нерина думает о воробьях, которые летают за окном, и не видит мышей, которых она на самом деле подкармливает.

— Вот-вот, — тотчас подхватила Нунция. — Браво, маэстро!

— Да-а! — не слишком уверенно возразила Йоле. — А знаете вы, в чем дело? Ведь у бедняжки это единственное утешение. Из дома она выйти не может, даже из окна высунуться ей не под силу. Дайте же ей по крайней мере думать, что она кормит воробьев. Сбегись сюда сейчас все мыши — она их даже не заметит.

— Зато я замечаю, — простонал снизу мрачный голос.

Женщины сейчас же высунулись, чтобы увидеть нового собеседника, но Саверио, сапожник, живущий в подвале, не показывался, а только продолжал монотонным голосом перечислять, бесконечное количество подметок и башмаков, испорченных мышами.

Нунция удовлетворенно поддакивала, радуясь, что так вовремя подоспела поддержка, а когда Саверио дошел до башмаков Розетты, найденных под лестницей погреба с отъеденными носами, она не удержалась и крикнула:

— Браво, Саверио!

Побежденная Йоле молчала. Учитель, предотвратив ссору, снова принялся за бритье. Нунция уже успела успокоиться и, почти забыв причину недавней перепалки, удовольствовалась сознанием того, что она по-прежнему хозяйка всего двора и что в этом дворе снова наведен порядок. Вдруг она спохватилась и пронзительно закричала:

— Господи! Вьоланте! За всеми этими пустяками чуть не забыла о Вьоланте!

Через секунду можно было услышать, как она будит дочь, постепенно переходя от уговоров к категорическим требованиям:

— Вьоланте!.. Вьоланте, пора! Ну же, Вьоланте, до полудня ты, что ли, собралась спать? Слышишь, Вьоланте? Говорю тебе, пора на работу.

Пенсионер извлек из кармана большие круглые часы и долго молча смотрел на них, покачивая головой. Саверио взглянул поверх очков на свои часы, лежащие в коробочке вместе с шилом и варом, и вздохнул. Йетта вспомнила, что не заводила еще будильник. А Йоле посмотрела на стенные часы, два года назад выигранные в лотерею, но они стояли и ничего не смогли сообщить ей.

Однако все почувствовали себя спокойнее, когда услышали заспанный голос Вьоланте:

— Ма-а-а-а-ма-а-а! Высохли мои чулки?

В этот момент во двор вышел Анжилен со своей собачкой. Он остановился, чтобы разжечь трубку, а Томмазо воспользовался этим, чтобы исследовать все углы в поисках нужного запаха. Наконец псу показалось, что он нашел его у двери гладильщицы. Подняв лапу, он постоял секунду и побежал дальше, а на зеленой двери появилась темная блестящая полоса, похожая на конус, нарисованный неуверенной рукой.

— Палач! — пробормотал Анжилен, глядя на тускнеющее произведение своей собаки и благодаря небо за то, что выдался ясный день, и оно высохнет раньше, чем Зораида выйдет из дома. Потом он затянулся из своей трубочки и с независимым видом, притворяясь, будто ничего не заметил, поспешно вышел вслед за собакой в переулок.

Переулок Солнца — это темная извилистая улочка. Посредине она вымощена булыжником, у домов и под воротами, разными по форме, но одинаково низкими и мрачными, выложена расшатанными каменными плитами.

Каждого, кто, очутившись здесь, поднимет глаза на почерневшую от времени, облупившуюся эмалированную табличку, чтобы узнать название улочки, тотчас же поразит абсурдность этого названия, потому что слово «солнце», кажется, было написано специально, чтобы еще больше подчеркнуть мрачность переулка.

— Наверно, в давние времена его для смеха прозвал так какой-нибудь синьор из коммуны[1], — любит повторять торговка из дома номер семь.

— Или, может быть, раньше, очень давно, по одну сторону домов не было, и солнце свободно проникало в переулок, — высказывает предположение учитель.

— А может, в давние времена солнце не там ходило? — подсказывает Йетта.

Анжилен другого мнения. Он считает, что имя переулку дали сами жители (в давние времена, разумеется), потому что очень уж хотелось им солнца — пусть даже в виде слова, напитанного на стене.

— Говорю вам, что это была жажда! Великая жажда! — обычно добавляет он.

Как бы там ни было, а переулок назвали именно так.

По утрам Переулок Солнца усеян кульками с мусором, в которых ночью основательно рылись кошки. Поэтому свою утреннюю прогулку Анжилен и Томмазо совершают среди капустных кочерыжек, картофельной шелухи и глиняных черепков.

Анжилен проходит весь переулок до угла, и, свистнув Томмазо, возвращается; пес, опустив морду, нехотя плетется за ним следом.

— Томмазо, — предупреждает хозяин, — начинается цивилизация.

Фраза эта стала ритуальной. Услышав ее, собака печально подставляет морду и через минуту, уже в наморднике и ошейнике, снова семенит рядом с хозяином.

— Цивилизация, Томмазо. Ци-ви-ли-за-ция! Это, братец: что посеешь, то пожнешь.

И, взглянув на собаку, которая, опустив уши, плетется в самом подавленном настроении, Анжилен начинает напевать: «В бедности моя отрада…»

В Переулке Солнца нет недостатка в философах.

Из своего окошка, выходящего на крышу, Рыжая наблюдала за кошкой Биджей, которая сидела со степенной грацией на черепице у трубы и совершала утренний туалет, облизывая лапу, а потом деликатно проводя ею по мордочке.

Грациелла отодвинула цветы, которые тетка упорно выстраивала на ее окне, и, опершись руками о подоконник, выпрыгнула на крышу.

— Иди сюда, Биджа, иди сюда, — позвала она.

Кошка повернула голову, но даже не подумала двинуться с места. Тогда, встав на четвереньки, девушка сама полезла к ней.

Биджа позволила взять себя на руки и погладить. Она ткнулась носом Грациелле в лицо, потом мягко вырвалась, скользнула прочь и снова удобно примостилась у трубы, уже нагретой солнцем.

Неожиданно на колокольне ударил колокол, спугнув целую стаю ласточек, обитавших под каждым желобом, и заставив задрожать старую черепицу. Грациелла сосчитала удары и, съехав к своему окну, прыгнула в комнату. Еще раз взглянув на кошку,

она ласково улыбнулась ей, и от этой улыбки грубое лицо девушки вдруг стало нежным.