С Горьким в России я больше не встречался. Но от профессора Льва Александровича Тарасевича я знаю, что Горький был инициатором Общественного комитета помощи голодающим в критическую зиму с 20-го на 21-ый год. Профессор Тарасевич, бывший раньше вице-председателем Пироговского общества, был назначен вице-председателем этого комитета. Он был также известен тем, что боролся с эпидемией сыпного тифа. Заседание комитета помощи голодающим проходило в большом зале Московской консерватории. Зал был полон народа. Были представители из провинций, из Петербурга, конечно. Вдруг у всех дверей появилась охрана. Вошел человек в черной крутке, заявивший, что все присутствующие здесь арестованы и будут выпускаться поодиночке. Тарасевич, бывший при этом, рассказывал, что Алексей Максимович сделал жест, как если бы хотел сказать: "Всех вас перебить бы надо!" Верно ли это или Тарасевичу только показалось - не знаю. Только сразу после этого заседания Горький решил эмигрировать. Жест Горького, если таковой был, мог означать, что Ленин как бы предал его, сыграв с ним такую шутку. Горький эмигрировал. Тарасевичу он прямо сказал, что в Россию вернуться не может, так как все они там предатели и сумасшедшие, все они - злодеи. Это мнение Горького я уже сам ощутил, когда он обещал мне написать письмо Ленину в защиту моего брата. Однако заграницей Горький поддерживал хорошие отношения с Советским посольством. О том, что Горького отравили какие-то люди на большевистских верхах, после его возвращения в Россию, я не хочу ничего говорить. Все это будут догадки - догадка на догадке и догадкой погоняет.

Есть 2-3 случая в моих воспоминаниях о Горьком, о которых я хотел бы упомянуть. Незадолго до моего отъезда за границу Горький задумал издавать в России сборник, ясно и популярно объясняющий населению России, "откуда есть пошел" еврейский народ, зачем он нужен. Это иллюстрирует, до какой степени одна из душ Максима Горького была душой, проникнутой идеями эпохи Просвещения восемнадцатого века. Он глубоко верил в силу всеобщего образования и был убежден, что все человеческие несчастья и особенно несчастья русского народа коренятся в недостатке знаний, в невежестве. Поэтому, если дать в руки народа настоящую книгу, которую он прочтет, мир пойдет по широкой и светлой дороге. Как у Некрасова: Сейте разумное, доброе, вечное, Сейте, спасибо вам скажет сердечное Русский народ. Может быть, самому Горькому и не нужно было это "спасибо сердечное", но он был за то, чтобы ни на секунду не переставали сеять "разумное, доброе, вечное". Еще в самом начале войны, в 14-15-ом году, у Горького вышел конфликт с моим родным дядюшкой, считавшимся отцом еврейской литературной критики, одним из ее прародителей. Горький попросил тогда моего дядюшку Эльяшова (Бальмахшовес) написать для одного из его сборников не слишком обширную, популярную статью об истории еврейской литературы. Дядюшка эту статью написал и послал Горькому, но одновременно приложил письмо, в котором критиковал юдофильство Горького: "Издание книг для пропаганды, для рекламы еврейскому народу не поможет, а только повредит, так как внедрит в сознание большинства, что существует группа людей, обладающая особенностями, которые объясняют напряженность в отношениях между этой группой и окружающим ее населением". Хоть это и мой родной дядюшка, но я должен быть справедливым и не стесняться его похвалить. Он говорил то, что гораздо позже я узнал из работ по современной антропологии, а именно: бороться с расовыми предрассудками просвещением - недостаточно. Современная антропология утверждает, что чистым гуманизмом - маниловщиной, как сказали бы в России, делу не поможешь.

Несмотря на это, уже после революции. Горький задумал издавать новый сборник, чтобы окончательно искоренить, как ему казалось, все неразумное, злое, преходящее, в противоположность "разумному, доброму, вечному". Он обратился к Аркадию Георгиевичу Горнфельду с предложением взять на себя редактирование этого сборника. Передовой статьей, самой важной, по мнению Горького, должна была быть статья о еврейском национальном характере. Получив это предложение, Горнфельд выразил желание повидаться со мной, чтобы поручить мне написать такую статью. Мы хорошо знали и уважали Аркадия Георгиевича, хотя Разумник Васильевич, очевидно, считал его иностранцем, так как Горнфельд не признал гения Блока и, особенно, "Стихов о Прекрасной Даме", отнеся это его непонимание за счет еврейского происхождения Горнфельда. А ведь сколько было русских писателей и критиков, которые тоже не понимали символизма! Было это в 21-ом году. Поскольку имя Аркадия Георгиевича теперь мало кому известно, в двух словах расскажу о нем. Он был калекой почти с самого рождения. Его кормилица уронила; в результате повреждения позвоночника Горнфельд на всю жизнь сохранил рост четырехлетнего ребенка. Он жил в то время в Петербурге, совершенно один, на седьмом этаже в большом доме на Бассейной. Лифты в то время, конечно, не действовали, и попасть к нему было героическим подвигом. Сам он совсем не мог двигаться и потому был совершенно отрезан от мира. Вдоль стен в его комнате стояли книжные полки и легкие лестницы, которыми он умел ловко пользоваться, доставая довольно легко нужные ему книги. Горнфельд еще не был стар, хотя и говорил на языке, немного устаревшем. Раньше он сотрудничал в "Русском богатстве", был народником старого закала. Аркадий Георгиевич был очень далек от большевизма. Все, кто общался с Аркадием Георгиевичем, преклонялись перед величием его духа. Физический недуг не только не искалечил его, а наоборот. Книга Горнфельда "Муки слова", где он утверждал, что все без исключения писатели всех времен и национальностей всегда страдают от того, что не могут точно выразить свои мысли, была широко известна. В Еврейской энциклопедии он написал по-русски статью о Достоевском, которая начинается так: "Достоевский, Федор Михайлович, один из значительнейших выразителей антисемитизма..." И хотя я во многом не согласен с Горнфельдом, я почти в самом начале своей книги "Достоевский и еврейство" цитировал эти его слова. По просьбе Аркадия Георгиевича статью о еврейском национальном характере для сборника Горького я написал незадолго до своего отъезда из большевистской России. Рукопись, напечатанную на машинке, довольно объемистую работу, я оставил у него. Не знаю, вышел ли этот сборник, и есть ли там моя статья.