Всю стену от пола до потолка в гостиной новой квартиры Ануш занимала огромная фоторепродукция русского осеннего пейзажа. Это была типичная картина, которую можно встретить в миллионах советских квартир: группа серебристых березок с красными и золотыми листьями на фоне северного леса. Ануш обратила наше внимание на оторванный с одной стороны край картины, и рассказала, что им с дочкой пришлось дорисовать краской отсутствующие деревья. Реставрационная работа была проведена так тщательно, что не сразу бросалась в глаза. Ануш нервно улыбалась, как бы давая понять, что это знак ее привязанности к дому.

Фотообои с березками были самым убедительным доказательством того, что мне удалось найти квартиру Юсифа. Вернувшись, я разыскал его в шумной адвокатской конторе в центре Баку и показал несколько снимков, которые я сделал в Шуше. Когда мы дошли до фотографии с березками на стене, он глубоко вздохнул и сказал: "Да, это мой дом". Мы вышли на шумную улицу и продолжали разговаривать, а потом зашли в кафе на Площади Фонтанов, где нам подали кебаб. Постепенно Юсиф стал терять нить разговора, по-видимому, погружаясь в свои мысли. Возможно, я поступил неправильно. Одно дело, когда он, до некоторой степени отвлеченно, говорил о том, что жил в квартире комер 28 в Шуше, и совсем другое – когда он убедился, что его квартира все еще цела, но в ней проживают враги.

Потом Юсиф стал пристально рассматривать другую фотографию, на которой был запечатлен его сад. От многоквартирного шушинского дома к небольшому садику была протянута водопроводная труба. А рядом, в нескольких шагах, тянулись выложенные плиткой дорожки, росли фруктовые деревья и смородиновые кусты, – в общем, это был крохотный зеленый оазис. "Когда мы увидели, откуда проложена труба, мы решили, что этот садик принадлежит хозяевам этой квартиры", – пояснила Ануш. Она выращивала там овощи. А Юсиф в Баку рассказал мне, что этот садик был предметом гордости и радости его отца. "Не знаю, смог бы отец выдержать все это?" – пробормотал он, внимательно разглядывая фотографию своего сада во всем великолепии майского цветения.

В Баку я встретился со многими "шушалылар" – шушинскими изгнанниками. Кроме хромого милиционера Заура и адвоката Юсифа, я познакомился с журналистами Керимом и Хикметом и художником Арифом. Тот факт, что я посетил их родной город, ныне для них недосягаемый, в их глазах придал мне некий особый статус талисмана. Фотографии вновь пробудили в них горечь утраты Шуши, но и открыли двери в потерянный мир воспоминаний, служивший им отдушиной. Они подолгу рассматривали эти фотографии, не упуская ни одной даже самой мелкой детали. "На какой это улице он стоит?" – спрашивал один из них, разглядывая снимок маленького мальчика на углу. Или: "Если посмотреть за мечеть налево, можно увидеть дом Гусейна".

Однажды ветреным июньским днем "шушалылар" повели меня обедать в кафе рядом с озером на окраине Баку. Во время нашего четырехчасового разговора они вновь и вновь возвращались к одной и той же теме – своих армянских друзей-врагов. Керим, который был редактором шушинской газеты, имел хорошее чувство юмора и несколько раз ироничной шуткой разряжал возникавшее напряжение. Заур, одетый в темно-синий блейзер и смахивающий на профессионального регбиста в выходной день, был настроен наиболее миролюбиво. Он с видимым удовольствием рассказывал истории из жизни своих приятелей и отзывался об армянах без всякой неприязни, хотя и не верил в положительный итог мирных переговоров.

Другие были настроены более агрессивно. Когда я заметил, что Франции и Германии после многих десятилетий вражды, например, удалось заключить мир, один из них возразил: "Да, но прежде надо разгромить армянский фашизм так же, как немецкий фашизм". Ариф, с всклокоченной седеющей бородой и худощавым мрачным лицом, оказался самым непримиримым. Он призывал к новой войне за "освобождение" Шуши и возлагал все свои надежды на следующего азербайджанского лидера, который придет на смену президенту Гейдару Алиеву.

"После Алиева у нас будет демократически избранный президент, и он будет воевать до тех пор, пока в Карабахе не останется ни одного армянина", – объявил он. Ариф был также самым артистичным из них всех. Он овладел профессией мастера по цветным витражным окнам "шебеке" – старинного азербайджанского ремесла, в наши дни уже, к сожалению, почти позабытого. После высылки из Шуши его жизнь покатилась под откос, и в Баку он едва сводил концы с концами. К концу трапезы Ариф раскрыл еще одну причину своей обиды на армян. Оказывается, он когда-то женился на армянке, но их брак распался через восемь месяцев.

Я все время замечал, что мои новые друзья обвиняли Россию во всем, что было не так. В их изложении, в войне 1991-1994 годов, они воевали не только против армян, но и против русских – впрочем, когда я попросил их подкрепить эти заявления фактами, они не смогли привести ни одного. За столом они могли сказать: "Шушу взяли не армяне, а русские!" или "Я армян не осуждаю, их используют русские", или "Русские заселили Карабах армянами в девятнадцатом веке, чтобы вбить клин между нами и Турцией".

Действительно, есть данные, доказывающие, что во время войны Россия оказывала помощь армянам, но они явно преувеличивали. Послушать моих друзей, так можно подумать, будто армяне и вовсе не участвовали в боевых действиях. Возможно, это была попытка рационализации болезненного поражения Азербайджана в войне посредством переноса ответственности на большую Россию? Или они просто хотели снять обвинения со своих соседей-армян, взваливая вину за этот конфликт на Россию? В этой войне, как я заметил, ни у кого из них не было личных врагов. Они всегда обвиняли некие таинственные внешние силы.

Шуша является прекрасным объектом для изучения того, как соседи вдруг перестают быть друзьями и начинают воевать друг с другом. В прошлом столетии этот город был сожжен дотла трижды – в 1905, 1920 и 1992 годах. В первый раз его сожгли обе общины, во второй – азербайджанцы и в третий армяне. Даже в истории братоубийственных войн на Кавказе это рекорд. Но в промежутках между этими сполохами адского костра Шуша была процветающим городом, и смешанные браки между представителями обеих общин были широко распространены.

Связующими звеньями для обеих общин всегда была торговля и российская власть. Первая была вполне естественным звеном, вторая – скорее искусственным. Жуткие погромы прошли в Шуше в 1920 году сразу же после того, как на излете очередного периода экономической разрухи и гражданской войны русские оставили город. В тот раз азербайджанские войска смели ветхнюю, армянскую часть города, выжигая целые улицы и сотнями убивая армян. Когда же русские вернулись, уже в большевистских кожанках и с наганами, новой столицей Нагорного Карабаха был объявлен Степанакерт. Руины армянского квартала Шуши, точно призрак, простояли в нетронутыми более сорока лет. В 1930 году поэт Осип Мандельштам посетил город и ужаснулся его пустым безмолвным улицам. В одном из своих стихотворений он вспоминает, как изведал страх от "сорока тысяч мертвых окон".

Наконец, в 1961 году коммунистическое руководство Баку приняло решение о сносе руин, хотя многие старые здания еще можно было восстановить. Сергей Шугарян, бывший в то время одним из партийных руководителей Шуши, рассказал мне, как отказался возглавить специальную комиссию по сносу развалин. Я встретился с ним в Ереване, и его старческий голос задрожал при воспоминаниях о том, как бульдозеры сравнивали с землей армянский квартал.

"Остатки стен еще были крепкие, – говорит Шугарян. – Эти развалины еще можно было восстановить. Требовалось лишь положить новые деревянные перекрытия и установить двери. Многие годы я бродил по этим руинам. Я находил там заброшенные колодцы, истлевшие кости. В душе я ненавидел тех, кто поджег мой город" (2). Кто-то сказал, что главная причина войны – это война, и возможно, в это определение надо включить и память о войне, которую хранят следующие несколько поколений.

В Карабахе ощущение исторического горя с особой остротой ощущали армяне-жители городов. Многие из них еще помнили Шушу до 1920 года. Актриса Жанна Галстян, одна из основательниц армянского националистического движения в Карабахе, рассказала мне, что в детстве она не раз подслушивала разговоры взрослых о дореволюционной жизни, и эти воспоминания оставили в ее душе глубокий след. Семью ее бабушки депортировали из деревни Алгулы. Они были вынуждены бежать в Ханкенди – деревню, позднее ставшую городом Степанкерт. Алгулы была потом заселена азербайджанцами.