- Мне до вашего мальчишки нет дела и до вас тоже! - кричит сиделка. Белье себе я сама стираю!.. Мне есть дело только до куклы, которую, если хотите знать, я и не покупала, - да здесь такую и не купишь, - а подарила мне больная одна за мой труд каторжный, бессонный, если хотите знать!.. "У вас есть, говорит, дочка - девочка?" - "У меня есть, говорю, маленькая дочка - девочка". - "Так вот это ей, говорит, от меня подарок за ваш каторжный труд ночной!.."

Из-под очков на желтые щеки выползают у нее слезы, но тонкая талия все разгибается - сгибается, разгибается - сгибается, точно она делает гимнастику.

- Что вы ко мне с той куклой пристали? - начинает кричать и Фекла. - И очи мои той куклы не видели. Где ж она, эта кукла, быть может, когда ее нет?

- А я аж давно от Жени своего слышу, - медлительно продолжает о своем Иван Николаич, сверху вниз уставясь в морщинистое лицо Савелия с очень большими глазами. - Зря на цыганку думаете, будто она это взяла, обождите... И после цыганки пароход мой у меня никак двое сутков был...

- А чего лестница на чердак стоит?.. Ты ставила? - не слушая, спрашивает у жены Савелий.

- Какая лестница, - отвяжись ты, хвороба!.. Лежала себе лестница, где и счас лежит!..

- Однако стоит...

И тут же как-то сами собой тонкие, в серых брюках, ноги плотника Ильи задвигались к лестнице, и вот уж, завернувши фартук, попробовав руками, выдержит ли, - лезет Илья на чердак и бормочет:

- Стамеску еще одну я где-й-то посеял, - хорошую стамеску, - нонче такой не найдешь... Не иначе, как тут у него склады...

Фекла кричит неистово:

- Ты что же это такое так нахально?.. С обыском в чужой дом явился?

Острое лицо ее покраснело сплошь, из-под белого платка выбились русые косицы, - чуть не ухватила она за ногу Илью, но, когда опоздала все-таки и он взобрался на крышу, толкнула лестницу, и, легонькая, сухо брякнулась она наземь, взбрыкнув ножками.

Столпились все поближе к слуховому окошку, и вот показалась из него рука с красным одеяльцем и потом другая рука с куклой Катей.

Чуть только увидела свою Катю маленькая Надя, всплеснула ручонками и спрятала лицо в платье матери.

Колька жадно глядел на крышу и, когда увидел на ней Илью и потом как из слухового окошка закраснелось одеяльце, как флаг, кинулся бежать дальше, пригибаясь к земле и воя, и уже не оборачиваясь назад.

Необыкновенно, чрезвычайно это вышло! Только выбежал Колька на пригорок, оказалось, сидел там какой-то человек, - старик, волосы седые, длинные, зонт над ним, а перед ним на фанерке картина.

Колька сразу перестал выть: старик водил по картине кисточкой, красил картину.

- Во-от, гляди!.. Красит картину!.. - для себя, но с таким удивлением сказал Колька, что старик услышал и обернулся.

Усы - тоже седые, а зонтик привязан к колышку бечевкой.

Поглядел только старик, - глаза черные, однако не злые, - опять принялся красить.

Тогда Колька подошел к нему совсем близко, на шаг, и очень хорошо различил на картине белые дома, церковь, собор - повыше домов, реку и на ней пристань. На пристани много ящиков, мешков, и отъезжают лошади с дрогами.

- Вот ка-ак!.. - начал улыбаться тому, что красил этот старик такое ему привычное, Колька.

- А?.. Что, братец? - спросил старик и еще раз поглядел на него, а глаза ничуть не злые.

Колька улыбнулся шире.

- Ты что, - здешний, хлопчик?.. Где живешь?..

На голове у старика ничего, - только волосы, как белая шапка.

- Там живу, - качнул Колька головой вниз.

- Та-ак... Здешний, значит... Ну, садись, рассказывай...

- Чего рассказывать? - насторожился Колька, а сам посмотрел в сторону дома: не идут ли за ним.

- Так, вообще... Тебя как зовут?

- Колька.

- Так вот, Колька... Значит, Колька... Валяй, рассказывай дальше...

- Об чем рассказывать?

- Ну, мало ли у тебя?.. Есть такие ребята... разговорчивые... Вот и ты, брат, такой, - я уж вижу...

- Нет! - уставился Колька на его ухо, из которого тоже лезли седые волосы.

- Плохо!.. Плох ты, Колька... Должен ты говорить и меня учить, а я должен слушать... в священном трепете...

- Ты говори сам, - предложил Колька.

- Я?.. Я уж говорил, брат Колька... Мне уж надоело.

И вдруг подавил он трубочку белую, - из нее так и выскочила, как червячок, оранжевая краска.

Старик повозил ее кисточкой по дощечке и ляп-ляп - вдруг загорелись, как живые, макушки собора.

От удивления, от крайнего восторга у Кольки как разинулся рот, так и не хотел очень долго закрыться. Эта яркая краска, от которой, как живая, стала церковь, эта золотая краска в серебряной трубочке его приковала... Тут же, около ящичка с другими красками, была на землю брошена эта трубочка.

И вот Колька присел на корточки так, что прочный большой палец его правой ноги пришелся как раз к этой трубочке, и он, не сводя глаз своих с незлых черных глаз художника, занятого своим этюдом, начал осторожно двигать этим пальцем, чтобы подтянуть трубочку под ступню.

Все не закрывая рта, как причарованный, глядел он на художника, и, заметив его взгляд, самодовольно говорил старик:

- Да-с... Вот так-то, брат Колька... Называется это - жи-во-пись... Живопись называется... От тебя же я все-таки смиренно жду, что ты мне такое велемудрое расскажешь...

- На кой? - хрипло выдавил из себя Колька, чувствуя уже трубочку под ногою.

- Как "на кой"?.. В поученье! - балагурил художник.

А Колька, все не сводя с него глаз, уже захватил осторожно серебряную трубочку с золотой краской левой рукою, но, захвативши, он не мог усидеть спокойно. Он вскочил и бросился бежать, и тут же заметил у него в руке свой тюбик кадмия художник, и он тоже вскочил.

- Ку-да-а?.. Куда взял?.. Ты-ы!..

И за бегущим Колькой побежал старик - сухой, рот черный, глаза страшные, волосы - белой шапкой...

Колька выпустил из руки тюбик, - только бы самому убежать! - а старик кричал ему вслед:

- Ах ты, жулик московский, а-а!.. Вот это так жу-улик!..

Колька вернулся домой тогда, когда все уже разошлись, отец лег спать, как всегда, а мать разводила огонь под вываркой у колодца.

Мать его била небольно (матери редко бьют больно), мать только все грозила ему:

- Вот погоди, дай отец встанет!..

И вот, в ожидании, когда встанет отец, он стоит около стены, к которой с таким неоцененным трудом приставлял он лестницу, и ковыряет пальцем штукатурку. Сыплется известка, сыплется глина, начинает уже показываться плетень, когда подходит кошка, мурчит и трется крутым лбом об его голую ногу.

Он отшвырнул ее. Она обиженно уселась недалеко и начинает вылизывать языком грудку. Она - плотная, серая с черными полосами, как маленький тигр, и хвост у нее толстый и черный, но на груди примостилось белое пятно.

Она кажется Кольке вдруг необыкновенно красивой, почти так же красивой, как кукла Катя. И она - своя... Это его кошка. А ну-ка, приди-ка кто-нибудь ее у него отбирать? Он тогда во всех будет швырять кирпичами! Он и на Ивана Николаича не посмотрит!.. Это его кошка!

- Кис-кис-кис! - зовет он тихонько, не поворачивая к ней головы, только скашивая глаза вбок до предела.

Кошка встревоженно глядит на него двумя зелеными огоньками и начинает облизывать грудь с еще большим одушевлением.

- Киса-киса! - погромче говорит Колька.

Кошка только чуть зиркнула и продолжает свое.

Кольке хочется, чтобы его кошка опять подошла к нему и потерлась об ногу лбом, но она не подходит.

Тогда он двигается к ней сам, - не открыто, а боком, лениво, и не глядя на нее, а даже отвернувшись. Однако кошка отскакивает шага на два, глядит тоже искоса, как он крадется, и зевает.

Он делает вид, что совсем она ему не нужна, и заходит немного в сторону, и, когда кошка беспечно растягивается на траве навзничь и начинает играть с колоском овсюга, он кидается на нее хищно, хватает изо всех сил и тащит.