Что же происходит? Может, революция? Или реклама какого-нибудь нового лечебного препарата?.. Что же это за слово — «греве»?

— Забастовка!.. — хлопает себя по лбу Валентин. — «Греве» — это значит забастовка!

Да. Забастовка. Сегодня бастуют работники типографий, газет и служащие торговых предприятий. Они требуют улучшения условий труда, повышения заработной платы на шестьдесят процентов и удлинение оплачиваемых отпусков.

«Бастуйте все!» — призывают плакатики, пришпиленные к стенам домов. «Ты с нами, приятель?» — вопрошают листовки, шелестящие под ногами. «60 % — не меньше!» — требуют надписи, перечеркнувшие мелом рекламные объявления и двери магазинов. «Мы не можем так больше жить! Янки грабят нас! Долой ами из бразильской экономики! Дядя Сэм, прочь с бразильской земли!» — требуют белые, красные, зеленые листки.

Если же поехать в порт, то можно увидеть голубой океанский простор и расправившиеся паруса уходящего в рейс старого корабля.

Забастовка. Типографии не работают, редакционные залы газет пустуют; закрыты все магазины… Хотя нет. Не все. Один из магазинов осторожно раскрыл свои стеклянные двери. Как видно, хозяин его решился рискнуть — он сам стал за пустой прилавок в ожидании покупателей: ведь когда все остальные магазины закрыты, можно сделать большую выручку. А вот и покупатели — густая толпа хлынула к стеклянным дверям, загалдела, заволновалась возле сверкающих витрин… Но что это? Звенит стекло, блестящие брызги сыплются на тротуар. Хозяин поспешно опускает металлические жалюзи, толпа свистит, угрожает.

Машина с рупорами сворачивает в боковую улочку, полицейские, расстегивая ремешки касок, исчезают в одном из подъездов, пробка рассасывается, толпа растекается по тротуарам. А мы идем по центральной улице Ресифи, авениде Куаррапес. Идем просто так, без каких-либо определенных целей и планов. Просто идем и смотрим вокруг.

Авенида Куаррапес — широкая и красивая улица. Правда, на ней маловато зелени, но дома современные. Все они — высоченные, многоэтажные, с громадными, без переплетов окнами, облицованные цветной блестящей плиткой. Улица перескакивает мостом через реку Беберибо, который отражается в ней своей круто изогнутой аркой. На каменных перилах моста сидят дети и пожилые мужчины читают газеты и журналы. Мальчишки и девчонки стрекочут, как кузнечики, и облизывают языками дымящееся холодом мороженое. Юноши, девушки сидят спиной к прохожим. Сидят, свесив ноги над мутной водой, и, прильнув друг к другу, шепчутся о чем-то.

А рядом с влюбленными напряженно смотрят в воду заросшие щетиной, плохо одетые люди. Это краболовы. Вот один из них тянет за веревку из воды корзину, в которой лежит зловонный кусок мяса. Вцепившись в него клешнями, копошатся крупные сине-зеленые крабы. Презирая выставленные навстречу руке мощные клешни, краболов вытряхивает добычу в другую корзинку, прикрытую тряпкой, и вновь опускает снасть в реку.

И здесь же портовый мальчишка-краболов, добывающий себе и своим родным средства для существования. Он не видит ни голубого неба, ни океанского простора, ни корабля, покидающего город. Он видит лишь вязкий ил и в нем норки крабов.

Пронзительно звенит звонок, и мы пересекаем улицу; снова звонок — и поток автомобилей, застывших на мгновение, срывается с места. Машины, выстреливая в прохожих едкими дымками из глушителей, мчатся по авениде, а мы не торопясь идем по тротуару. Улица приводит нас на окраину города. Пригороды Ресифи зеленые, чистые. Рядами выстроились небольшие одноэтажные бунгало, приютившиеся под кронами пальм и других тропических деревьев. Почти вся жизнь такого бунгало на виду. Передней, фасадной стены как бы нет, ее заменяют легкие металлические решетки — жалюзи, отделяющие комнаты дома от улицы. В ветвях деревьев свистят, щебечут желтые, зеленые и синие попугайчики. Иногда стайкой они слетают с дерева на тротуар, чтобы искупаться в оставшейся там от ночного ливня луже.

С окраины в центр города возвращаемся к вечеру. Становится прохладнее; распахиваются двери сотен кафе, дансингов, баров, ресторанов. На улицу выплескивается плотная толпа ярко одетых ресифян. Над остывающим асфальтом гремят мелодии самбо, несущиеся отовсюду: из дверей баров, из раскрытых квартирных окон. Вспыхивают рекламы. Синие, зеленые, желтые огни пляшут, плещутся по стенам домов, прыгают над городом. Огненные буквы торопливо вычерчивают фразы, предложения: «Курите бразильские сигареты „Голливуд“!», «Пейте бразильский кофе!», «Лучшее вино — Мартини! Пейте только Мартини!», «Кофе! Пейте лучший в мире бразильский кофе!»

Да, говорят, что действительно бразильский кофе — самый вкусный, самый ароматный, самый крепкий кофе в мире. Всюду можно увидеть людей с маленькими чашечками в руках. Кофе… вкусный, душистый бразильский кофе. Но нам почему-то хочется не кофе, а бутылку холодного, с росой на стекле, пива… Мы заходим в бар и садимся за столик. А вслед за нами вваливается в бар веселая, шумная толпа молодежи: девушки в тельняшках, индейских головных уборах из перьев, купальниках, украшенных гирляндами цветов. Глаза юношей сверкают из-под пиратских повязок, мушкетерских шляп и картонных рыцарских шлемов. Двое парней — в императорских тогах. Бармен вежливо улыбается: да, да, он, конечно, все понимает — карнавал уже окончился, но молодежи так хочется повеселиться! Молодость, молодость!.. Бармен улыбается и нажимает на кнопку музыкальной электромашины. Бар наполняет мелодия самбо. Она мечется по тесному помещению бара, сотрясает его стены, рвется через окна и дверь на авениду Куаррапес…

В баре становится тесно. Прохожие, привлеченные музыкой и смехом, теснятся в узких проходах между столиками; мужчины и женщины становятся на цыпочки, чтобы посмотреть: собственно говоря, в чем там дело? В чем дело? Здесь танцуют! Что, задним не видно? Сейчас всем будет видно! Одна из девиц в одеянии из цветочных гирлянд сбрасывает туфли и прыгает на стол. Ее лодыжки мелькают среди бутылок, с этикетки одной из которых невозмутимо смотрит на маленькие ступни одноглазый пират с кинжалом за поясом: дескать, эка невидаль, в его время точно так же танцевали во всех кабаках приморских портов.

А бармен? Он тоже невозмутим, как одноглазый пират: стоит за стойкой и читает газету «Новое Румос», выходящую в Рио-де-Жанейро. Почти вся газета посвящена пребыванию в Бразилии советских космонавтов Николаева и Поповича.

Утомленные танцовщицы и их кавалеры допивают «белую лошадь» и рассчитываются: за вино, музыку, разбитый стакан и испорченную скатерть. Вот теперь все в порядке. До свиданья, господа. Бармен убирает осколки стекла, заменяет скатерть и подходит к нам.

— Самбо? — спрашиваю я, провожая взглядами парней и девиц, садящихся в длинные, как сигары, фыркающие автомобили.

— О но! — восклицает бармен и прижимает руки к сердцу. Потом поясняет по-английски: — Это но самбо, господа. Это черт знает что… Золотая молодежь… а самбо на столах не танцуют, о нет, господа. Самбо вы могли увидеть на карнавале. А сейчас я не могу ничего вам посоветовать… Желаете пива еще?

Нет, мы больше не желаем пива.

В баре стало тесно, душно. Пора уходить. Расплачиваясь, я с сожалением замечаю, что симпатяги парни из автобуса недодали ровно пятьсот крузейро… Жаль. Очень жаль. Нет, не денег, а того, что глазастый парень и его приятель поступили с нами нечестно.

— Вот жулики! — восклицает возмущенно Валентин. — А я им еще руки жал, разные красивые слова говорил…

— Они просто ошиблись, — убежденно говорит Николай, и мы выходим в прыгающий нервный свет реклам.

Широкая улица, проспект по-бразильски — авенида. В разных странах, в разных городах улицы имеют свой совершенно определенный облик и характер.