Знала она несколько Фединых сочинений и находила их очень своеобразными и талантливыми.

В прошлом году, перед студенческой олимпиадой, она уговаривала его выступить со своими произведениями. Но не только выступать, а даже говорить кому-либо о своем музыкальном творчестве он не хотел.

Федя сел на Алешину кровать и минуту-две перебирал струны. Затем взял несколько аккордов, убедился, что гитара в порядке, и заиграл.

Татьяна Филипповна подняла голову и посветлевшими глазами смотрела на Федю.

Ей почему-то вспомнилось прошлогоднее заседание ботанического кружка, волнение, с которым тогда рассказывал Федя о свет-траве.

Затем в воображении ее встала манящая зеленая даль. Легкий ветер перебирает густые листья деревьев, и они тихо шумят, точно шепчутся… Доносятся чуть слышные всплески реки. Кто-то идет босой по ее берегу, шуршит галька… Вот пискнула птичка и спряталась от кого-то; опасность миновала, и она вольно, во весь голос затрещала, запела в кустах или взвилась в небо… Где-то поет ручеек, звенит по камням, весело ему, он бежит и тихонько смеется…

И все эти мягкие лесные звуки заглушал сильный лейтмотив, своеобразный и красивый.

Что хотел сказать им Федя?

В нем была сила, страсть, молодая зовущая радость, которой нет границ.

Это была уже не ее, Татьяны Филипповны, радость. Это их радость: Власова и Лебедева.

За последние два-три года село Семь Братьев стало совсем другим. Люди, несколько лет не бывавшие на родине, с трудом узнавали улицы.

Через Звонкую перекинулся новый мост, в центре села поднялась двухэтажная школа-десятилетка, а вокруг нее зазеленел сад. Выросло здание клуба. Там, где когда-то стояла покосившаяся изба инвалида Отечественной войны Василия Землякова, теперь белел новыми стенами дом с надписью: «Парикмахерская». А сам Василий Земляков в белом халате стриг и брил клиентов и даже завивал колхозных девушек на шесть месяцев.

Около правления колхоза открыли чайную. Здесь всегда было весело и людно. Стояли автомобили проезжих, мотоциклы и велосипеды жителей села. Колхозники усиленно обзаводились этим транспортом.

В субботний вечер Никита Кириллович пришел со стана. Он не был в Семи Братьях две недели и теперь мечтал помыться в жаркой бане, попариться хорошим березовым веником.

Никита Кириллович забежал ненадолго в чайную, стоя у прилавка, выпил бутылку пива, побалагурил с шоферами и направился в правление колхоза.

В темном коридорчике, где не догадались поставить стулья или унесли в зал для какого-то многолюдного собрания, у стены в ряд на корточках сидели колхозники и дымили так, что света не было видно. Никита Кириллович присел с ними и, узнав, что Кузьма Капитонович с прорабом уехали на строительство, пошел туда же.

В стороне от села, на просторном лугу, возле речки, строили молочнотоварную ферму.

Стук, шум, говор разносились далеко по лугу, заваленному бревнами, кирпичами, песком, только что привезенными частями для автопоилок.

Никита Кириллович еще издали приметил на крыше первого цеха размахивающего руками Кузьму Капитоновича.

– Эй, председатель, свалишься! – крикнул Банщиков. – Ищу тебя по всему селу, а ты, оказывается, с высоты свои владения оглядываешь.

– Сейчас слезу.

Кузьма Капитонович неуклюже, спиной, стал спускаться по приставленной лестнице.

Они сели на бревна около фундамента доильного зала, закурили, немного помолчали.

– Я, Кузьма Капитонович, к тебе опять с тем же делом, – сказал Никита Кириллович. – Утренники давно начались. Иней. Осень нынче короткая будет. Скоро земля начнет мерзнуть. Надо торопиться заканчивать канавы к деревенскому болоту.

Кузьма Капитонович развел руками:

– Знаю, все знаю, Никита. Сегодня с Иваном Ивановичем об этом толковали. Людей взять негде. В первую очередь дороги налаживать будем, скоро к МТС подъезда не будет.

– Зачем же решение на общем собрании принимали? – рассердился Никита Кириллович. – Ты там был, Иван Иванович тоже. Чего же о дорогах молчали?

– Ну, не все сразу обдумаешь. Есть дела, которые после всплывают, – примиряюще заговорил Кузьма Капитонович. – Ты не спеши, Никита, иной раз можно применить и старую пословицу: «Тише едешь, дальше будешь».

– Не хочу ничего старого! – в запальчивости воскликнул Никита Кириллович. – Ни пословиц, ни работы по старому образцу. Не хотите помочь – в город поеду!

– Езжай! Жалуйся! Только наперед говорю – толку не будет! – Кузьма Капитонович сердито хлопнул рукой по колену.

Расставшись с Кузьмой Капитоновичем, Никита Кириллович сразу же одумался и понял, что председатели колхоза и сельсовета правы: людей не хватало на более неотложные дела, и ехать в город с жалобой не было смысла.

У него родилась другая мысль: организовать студенческий воскресник ботанического кружка, в котором состоял Федя, а у райисполкома просить машины.

Вскоре у Никиты Кирилловича выдались два свободных дня, и он уехал в город. Весь первый день он метался – то в университет, то в райисполком, и наконец дело его завершилось полной удачей.

Студенты – члены ботанического кружка – почти все согласились принять участие в воскреснике. Им хотелось взглянуть на романтическое село Семь Братьев – родину легендарной свет-травы.

Все получилось так, как задумал Никита Кириллович. Он радовался удаче, но грустные мысли порой все же посещали его.

Возвращаясь к Семи Братьям, невозможно было не вспомнить, как осенним вечером ходили они с Машей по этому темному лесу, не видели, а только слышали друг друга. В последний вечер они сидели вот там, на яру над Звонкой, где только что пробежала машина. Они ощущали прохладное дыхание реки, следили за скользящим отражением месяца в ее серебрящихся струйках…

Никита Кириллович, такой большой, сильный и смелый, с Машей был молчалив и застенчив. Но, прощаясь с ней, он все же обнял ее, прижал к груди и сказал тихо: «Машенька, задержись на несколько дней, сыграем свадьбу – и тогда в путь…»

Но она почему-то отодвинула от него это большое счастье. Она сказала: «Разлукой мы проверим свои чувства».

Он долго молчал и потом ответил через силу: «Что же, проверяй свое чувство, если не уверена в нем. Мое же в проверке не нуждается». Она уехала. Он тосковал по ней, мечтал увидеть ее, хотел забыть неприятный осадок от последней встречи, но не мог пересилить себя и писем ей не писал.

В городе он нашел переулок, в котором жила Машина мать, несколько раз прошел мимо двухэтажного деревянного дома, на воротах которого, рядом с лампочкой, на железном круге был написан номер двенадцать.

Он перешел на другую сторону, чтобы видеть окна второго этажа с простыми белыми занавесками. Почему-то он решил, что окна эти в Машиной комнате.

«За что же я сержусь на нее? – думал Никита Кириллович, прогуливаясь по переулку. – Она отсрочила свадьбу, хотела проверить наше чувство. Она тысячу раз права. Я должен уважать ее за это, она не походит на тех легкомысленных девушек, которые, не раздумывая, выходят замуж по первому предложению, потом разводятся и калечат жизнь себе и детям. Я должен пойти к ней и прекратить все недоразумения».

Он решительно направился к двухэтажному дому, поднялся по чистой крашеной лестнице, остановился у двери с цифрой пять, по постучать не осмелился.

Вечером он зашел за Федей, и они вместе пошли к Маше. Она встретила их в дверях и так обрадовалась, что руки ее невольно поднялись обнять Никиту Кирилловича. Но она сдержала свой порыв.

Никита Кириллович растерянно остановился у дверей, смущенно поглядывая то на Машу, то на ее мать Нину Сергеевну – невысокую моложавую женщину.

С детства он привык к простору деревенских полей и рек, к простым людям; не любил заходить в чужие дома, особенно в городе. «Зайти не умею, а выйти – тем более», – не раз говорил он Маше, когда та просила его во время поездок в город познакомиться с матерью.